Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

И он принес клочок бумаги с точным адресом беглеца.

— Вот.

На радостях Ласфельд сунул в руку старика золотой и отправился в тяжелый обратный путь в герцогский дворец.

Нетерпеливо ждал его Альфред. Ему страшно хотелось знать, как принял маэстро новое доказательство его доверия и милости.

— Ну, — крикнул он Ласфельду. — Что сказал маэстро, где он теперь, не думает ли он явиться, чтобы лично поблагодарить меня?

Ласфельд побледнел.

— Что с вами?

— Ваше высочество, разрешите сказать вам всю правду?

— Ну?

Со страхом и нетерпением герцог вперил свой взор в лицо Ласфельда.

— Маэстро нет в Кронбурге…

— Нет в Кронбурге?

— Он бежал из пределов герцогства, ваше высочество!

Тяжелая чернильница из лапис-лазури, лежавшая на столе перед Альфредом, со страшным треском ударилась в стену, оставляя после себя черную полосу на вышитом золотом ковре.

— Негодяи! — вырвалось у герцога, который метался по комнате, как бешеный зверь. — Негодяи! Что они со мной сделали! Их нужно колесовать за это, отдать на четвертование!

Ласфельд был рад-радешенек, что гнев его высочества пал не на него, сообщившего такую вещь, и что государь верно понял, кто виноват в этом бегстве маэстро.

— Вам известно, Ласфельд, где он теперь, где он скрывается от этого неблагодарного города?

— Вот.

Ласфельд передал герцогу ту самую записку, которую он получил из рук старика.

— Обождите! — говорил Альфред, читая записку. — Подождите, Ласфельд.

Герцог долго подробно что-то обдумывал и наконец сказал:

— Да, да, так.

И позвонил в колокольчик.

— Позвать сюда камердинера Модлера.

— Слушаю, ваше высочество.

Прошло несколько минут.

Герцог не удостаивал Ласфельда ни словом, ни взглядом. Он подошел к окну и грозил кулаками своей столице, которую он теперь ненавидел.

Он смеялся про себя. Смеялся над караулом своего дворца, который как раз сменялся в эту минуту, смеялся над этими куклами, нити от которых он держал в своей руке.

Вошел Модлер.

— Уложите в чемодан все, что необходимо для поездки, Модлер. Я еду сегодня вечером.

— Слушаю, ваше высочество. Гофмаршальская часть уже…

— Я еду, поняли, сегодня вечером. При чем тут гофмаршальская часть?

— Но… придворный поезд…

— Я поеду на обыкновенном поезде, и горе тебе и всем, если об этом кто-нибудь узнает. Я могу поехать, куда мне угодно. Ты поедешь со мной, Модлер, и вы тоже, Ласфельд.

— Куда, ваше высочество?

— Это ты узнаешь на вокзале заблаговременно, а теперь ступай.

Модлер исчез.

— Вы должны быть здесь в восьмом часу, Ласфельд. Вы будете меня сопровождать. До вокзала я дойду пешком.

С минуту он что-то обдумывал, потом покачал головой. Казалось, им овладело что то вроде страха.

— С вами будет оружие, Ласфельд?

— Как прикажете, ваше высочество.

— Итак, до вечера.

И он снова подошел к окну и погрозил кулаком Кронбургу.

Поездка Альфреда оказалась безуспешной. Он разыскал за границей любимого маэстро, но все его просьбы и уговоры не могли склонить оскорбленного артиста вернуться в Кронбург. Он упорно стоял на своем и твердил одно:

— Меня преследует судьба. Она с ожесточением гонится за мною по пятам и захватывает всех, кто приближается ко мне. Я предупреждал вас, ваше высочество. Позвольте мне в уединении истечь кровью от недавно нанесенных ран.

Альфред должен был уехать от него и через два дня вернулся ни с чем в Кронбург.

Дела здесь шли хуже, чем он ожидал. Враждебная ему партия широко истолковала его необъяснимое отсутствие.

В газете д-ра Штейна, которому хотелось отомстить за процесс об оскорблении герцога, появилась довольно злая статья, которую с нетерпением проглотили все в Кронбурге. Называлась она: «Герцогство, разыскивающее своего герцога».

Альфред замкнулся в себе. Целый день он проводил в полном уединении в роскошных покоях своего дворца, а ночи просиживал без сна в своем сияющем зимнем саду, всецело погрузившись в прекрасную мечту, от которой он никак не мог оторваться. Его упрямая воля упорно сосредоточивалась на одной мысли — проложить новую великолепную улицу и построить новый храм искусства.

Сессия ландтага была в полном разгаре. Хотя министру финансов и удалось провести законопроект об увеличении цивильного листа герцога, однако он не скрывал от себя, что, несмотря на это увеличение цивильного листа, игра еще только начинается.

Против герцога и его дружбы с маэстро, его расточительных планов восстала не одна газета Штейна. Во всей прессе об этом стали говорить совершенно явно. Личность маэстро весьма дерзко представлялась в карикатурах и памфлетах, которые грозили разрушить любимые планы Альфреда о будущности маэстро и его творений.

Лензинг отлично понимал всю тяжесть и непрочность своего положения при сложившихся обстоятельствах. Он имел продолжительные переговоры с министром-президентом фон Галлерером, но и тот не находил в себе мужества подготовить его высочество к тому, чтобы отказаться пока от своего плана и терпеливо выждать более благоприятного времени, когда успокоится общественное настроение. Он знал, что на все подобные предложения герцог ответит: нет.

Альфред был всецело во власти этой одной мысли. Он дал маэстро торжественное обещание и поручился своим герцогским словом. Поэтому вещи должны идти своим порядком, хотя бы это стоило отставки десяти кабинетам.

Разговоры о герцоге и его затеях можно было слышать каждый день во всех ресторанах и пивных. Кронбург разделился на два лагеря. В одном, который был поменьше, состояли энтузиасты нового искусства; в другом, большем, собрались все, кто противился всяким новшествам и в искусстве, и в других областях жизни. Тут же были и те, кто с появлением нового гения, озаренного королевской милостью, видели, что их собственные звезды клонятся к закату. Средние обыватели Кронбурга, от которых зависело уступить место для задуманной герцогом постройки и разрешить проведение новой улицы, охотно присоединились к противникам этих новых затей, которые казались все неудобнее и неудобнее.

Сидя вечерком за пивом, они читали друг другу свою придворную газету, в которой критики наперебой высмеивали музыку маэстро, как преступление против святого искусства, как порождение полоумного честолюбца… Это нравилось ремесленникам и купцам, которые играли главную роль в прениях в городском управлении. Их бросало в жар при мысли, что по капризу герцога придется бросить миллионы ради какой-то чисто идеалистической затеи. Каждому казалось, что он уже чувствует, как нажимает на него пресс.

Таким образом, благодаря герцогу, маэстро и его новая музыка сделались общественным событием не только Кронбурга, но и всей страны, задолго до того, когда городскому управлению действительно пришлось заняться рассмотрением проектов герцога. Приговор над этим гигантским делом, которое стало достоянием публики, благодаря нескромности Монтебелло, был уже давно готов в этих филистерских умах, пока Альфред все еще носился со своими планами и надеждами.