Юрий Иванов-Милюхин - Докаюрон

— А мне запомнилась на белорусском — «Я кахаю цябе». И еще «Церетлек». На турецком, наверное.

— Озадачил, милый, — вновь расхохоталась женщина. — Не знаю, почему мелькнула мысль о Елисейских полях с мраморным фронтоном одного из зданий, где со времен Марии Медичи проживала и тасовалась аристократическая знать, — вытащив из дамской сумочки кружевной платочек, она под довольным взглядом партнера вытерла выступившие слезы. — Этот проспект в Париже имеет такое же значение, как Невский в Питере, Арбат в Москве. Сад Тюильри, улица Риволи, Гран Кур. Кажется, недавно я бродила между каменными цветами из древних строений. Площадь Клемансо, кони Марли скульптора Гийома Кусту, бесподобный вид на мост Александра Третьего. Большой и Малый дворцы… Это же променадные места. В том числе и парижской богемы.

— В том числе и… Не ожидал, что ты такая озабоченная, — надув щеки, озорно подмигнул собеседник, имея ввиду первоначальное замешательство собеседницы.

— Сама опешила, — согласилась подружка. Сложила платочек обратно в сумочку. — Кстати, не пора ли нам снова окунуться в историю о Докаюроне? Ведь ты обещал, — напомнила она о договоре. — К тому же, солнце зашло за базилику Сакре Кёр, художники в черных беретах сложили мольберты. Монмартр накрывают вечерние тени, по моему, самое подходящее время.

— Не возражаю, — поудобнее устраиваясь в складном кресле, признал доводы справедливыми мужчина. Он был рад, что сумел увести не слишком приятный разговор о своих делах, о политике, о мировых катастрофах в сторону. Он любил эту женщину, был счастлив, что она не отказалась полететь с ним. Протянув руку, взял прохладный кубок. — Один живительный глоток вина из рукотворного патира, и я готов продолжить повесть о сексуальной любви мужчины к женщине. Хоть до завтрашней зари.

— Так напрягаться не стоит, дорогой. Достаточно послушать до первой звезды, — лукаво повела продолговатыми очами собеседница. Не преминула подзадорить. — А потом ты вспомнишь о моей озабоченности.

— О-о, об этом обязательно…

…Итак, до самого утра Дока не мог придти в себя от охватившего его замешательства, связанного с тем, что член перестал реагировать на что бы то ни было. Он словно омертвел…

За это время конопатая бестия успела выспаться, сходить в туалет и приложиться к недопитому стакану с водкой. После чего снова забраться в постель, полапать пятерней между ног у Доки, пытаясь разбудить спрятавшийся под шкурку писюн. Но тот упорно не подавал признаков жизни. Дока было настроился заныть снова о приключившейся с ним вопиющей несправедливости. Отмахнувшись как от комара, подружка повернулась задницей, захрапела с новой силой. И он затих. Дом походил на свинарник. В нем не только посвистывали, похрюкивали, попукивали на разные лады, но от тошнотворного сивушного запаха с прокисшей едой, от перегара, невозможно было дышать. К тому же, печка без лежанки, к задней стенке которой привалился седобородый дед, без очередной порции угля заледенела совсем. Холод забирался под одеяло, пощипывал пальцы на ногах. Как ни старался Дока зарыться в ватные складки, скоро и нос с ушами засвербили от прихватившего их мороза. Еще раз попробовав растеребить писюн и не добившись результата, всю ночь не сомкнувший глаз, он сунулся под мягкий бок конопатой партнерши, заснул как убитый.

Когда очнулся, праздник в доме продолжался в полный рост. За столом расположилась вся дружная компания. Весело гудела от пламени печка, покряхтывал над горячей картошкой дед, рядом с ним копошился в тарелке с маринованными огурцами знакомый грузчик. Как ни в чем не бывало пересказывали друг другу разные истории конопатая бестия и сестра знакомого. Но главное было не в этом, а в том, что член у Доки торчал костяным мослом. Желание снова побывать в половой щели, в которую наконец–то проник, не встретив того самого пугающего препятствия, расстрельной пленки, вспыхнуло с такой неистовой силой, что не было возможности его удержать. Угнувшись под одеялом, он попытался удовлетворить себя привычным способом. В этот раз занятие онанизмом показалось мерзким, противным. Руки сами отпали от писюна. Высунувшись из–под одеяла, Дока негромко позвал ночную подружку. Наконец, та расслышала, повернув лохматую голову, полупьяно скривила губы:

— Чего тебе, студент? — обратилась к малолетке. — Импотент долбаный, обляпал спермой марусю, а довести дело до конца так и не сумел. Отвалился у него, видите ли.

— Отвалился?..

Дока услышал, как злорадно засмеялась сестра грузчика. Подумал, что с самого начала надо было подкатывать к малолетке, а не клевать на умудренную опытом конопатую дрянь. Тогда, если бы даже не получилось, дружба продолжилась бы, осталась бы возможность узнать, что это такое, о чем взахлеб молотят пацаны. А после такой ночи ему сказать будет нечего, одни слякотные звуки, да страх, что продолговатые дольки всосали и откусили прибор целиком. Ведь по первым впечатлениям так и выходило.

Отбросив одеяло, Дока оделся, подсел к столу, осознавая, что упускать возможность совсем не стоит. Среди институтских барышень светит напороться лишь на неприятности, здесь же никто, никому, ничего.

— Пей, — подсунул под руку стакан с водкой грузчик.

— А винца вчерашнего нет? — осмотрелся Дока. — Вроде, голова не болит.

— И не будет, — зло сверкнула глазами в его сторону малолетка.

— Ослиной мочи могу принести, — совсем распоясалась конопатая. — От нее, говорят, оглоблей торчит.

— С утра колом стоял, — ухмыльнулся Дока. — Я ж тебя позвал.

— Что ты гонишь, — взвилась конопатая стерва. — Когда утром поднималась, специально по яйцам прошлась. Колом… куколка тряпичная. Хэт, студент задроченный.

— Не трогайте парня, он в институте учится, не в пример вам, лахудрам, — втупился дед. — Опохмелись–ка, родимый. Винца, правда, нет. Закончилось.

К вечеру Дока нажрался до поросячьего визга. Как ни пытался уговорить конопатую повторить постельный эксперимент, она отказалась наотрез. Одинаково поступила малолетка, поставившая себя так, словно его для нее больше не существует. Лишь когда собрался уходить, подала шапку, проводила до дверей. В доме снова все спали вповалку. Дед примостился у задней стенки остывающей печки, конопатая дрянь за занавеской похрапывала в обнимку с грузчиком. Делать оказалось нечего. Переступив порог, Дока поскользнулся, ударился позвоночником о заледенелый бугорок. Долго лежал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, различая, как враз норовят отказать руки и ноги. Сестра грузчика не уходила, стояла возле открытой двери. Затем помогла подняться и поддерживала до калитки на улицу.

— Больше не заявляйся, — бросила в спину все равно.