Александр Мясников - Земляничная поляна

Хотя что может быть страшнее, чем признание в страхе?

В тот день я пришел домой поздно. Родители очень любят употреблять глагол «вернулся». Но на сей раз сцены возвращения сына не было. Отец встретил улыбкой.

— Сережа, — торжественно произнес он, проведя меня в комнату. — Вот это, — отец на секунду замялся, улыбка сползла, и он стал самим собой. — Это вот, — повторил он, — тебе подарок.

Что предназначалось мне, я не понимал, и, видимо, напавшее на меня в то мгновение тупоумие явственно отражалось на лице, потому что отец опять улыбнулся и подвел меня к дивану.

В правом углу, около подушки, лежал темный шерстяной комок.

— Она приучит тебя к режиму, — умиленно рассматривая лохматый клубок, говорил отец.

Я понял все.

— Кстати, ее зовут Майка, — продолжал отец. Зачем все это? Кто их просил?

Внутри что–то вспыхнуло. Начало набухать, разгораться… Жгло до тех пор, пока не взял Майку на руки. Холодный, мокрый нос ткнулся в ладонь. Теплый мохнатый комочек заурчал, засуетился и уснул…

В собачьих венах пульсировала совсем не голубая кровь. В род четвероногих аристократов проник плебей. Отец разочаровался, а я обрадовался — смотры, выставки и остальная показуха отпадали. Вскоре оказалось, что ошибка произошла и с полом. Это был он. Он был, а имени не было. Кто бы мог подумать, что собачье имя такая проблема. Мы выдумывали, мы мучались. Мама сказала что–то насчет пороха и Прохора. А почему бы и не Прошка?

Теперь Прошка большой. Ему год и месяц.

От станции дача, оказывается, не так уж и близко. Отец измерял своими шагами. На бумажке вычерчен план и отцовским почерком написано: «Метров пятьсот прямо, затем направо, затем опять прямо. Около леса третий дом». А мы все идем и идем. Точнее, иду я. Прошка мечется вокруг, ныряет в обильно заросшие малинником и ивняком канакы.

Дача — это что–то просторное, уютное, деревянное. Мерцающие сквозь густую пену листвы окна, посыпанные гравием и припудренные песком дорожки. В глубине сада беседка с паутиной плюща. Внутри ее таинственный полумрак. Рядом с домом — открытая терраса. На террасе круглый стол, покрытый жесткой белой скатертью. На столе самовар, от которого исходит пряно–острый запах еловых шишек. В тонких стаканах ароматный, подернутый сединой пара чай. И обязательно плетеные стулья и кресло.

Такой дача представляется.

Оказывается, что дача — это совсем небольшой, облитый желтой краской дом в центре вычерченного редким забором квадрата земли. Около потемневших зубьев — жилистые кусты смородины и низкие, сутулые деревца. Это яблони. За ними хлипкий, размером в три телефонные будки сарай. Все это и есть то, что в городе называют дачей, а здесь, среди своих, — участком.

Тетя Аня встречает нас у калитки. Долго разглядывает и ощупывает меня, как хирург, ищущий переломы конечностей. Теребит своими теплыми руками мою растрепанную шевелюру. Опять охает и ведет в дом. В нем мы будем жить все лето. Нам с Прошей, по словам тетки, будет хорошо.

Вскоре мы уже обедаем. Тетя Аня и я сидим за столом. Проша устраивается под моим стулом. Каждая ложка, поднесенная ко рту, приправляется горьким сожалением по поводу моей худобы, которую тетушка именует заморенностью. После компота я и сам начинаю жалеть себя, а затем, после второй чашки, сожалеть, что не могу, просто не в силах съесть разложенные по тарелкам, горшочкам, вазочкам ароматнейшие и вкуснейшие вещи… В голове начинает медленно кружиться заученный в глубоком детстве стишок о Робине — Бобине, решившем в один прекрасный день насытить себя на всю оставшуюся жизнь. Он съел корову, быка, теленка и еще что–то очень питательное и калорийное. Потом еще. Что именно — мне уже не вспомнить. Но это и не столь важно. Главное — он съел много, — не удержался! — и я очень хорошо понимаю, как ему было тяжело!

Слушаю рассказ тетушки о ее муже Степане (я его совсем не помню), о других забытых или неизвестных мне родственниках. Соглашаюсь с доводами «за» и «против» жизни в городе и на даче.

Слушаю и не слышу.

Я лежу на широкой, жесткой и холодной, как гранитный постамент, кровати и чувствую, как одеяло под спиной постепенно нагревается. При этом я сам не остываю. Где же законы физики? К черту все физики и математики. Они начнутся завтра, а пока — отдых.

Кажется, стоит повернуть шею или пошевелить одной из конечностей, и что–нибудь произойдет. Например, раздастся скрип или скрежет. Пробую. Все нормально.

На коврике у порога — обмякший меховой мешок. Это развалился Прошка. Он сладко спит. А еще говорят — собачья жизнь! Входит тетя Аня. Проша даже не открывает глаза.

— Ты бы разделся, Сереженька, — голос издалека, почти из–за горизонта.

— Я ненадолго.

— Что ты, что ты! — испуганно восклицает тетка. — . Тебе надо отдохнуть, набраться сил.

«Надо отдохнуть», — говорила и англичанка. Она, кстати, говорила и о сочинении. Что ж, первое предложение уже молено написать: «Я поселился на даче».

Лето только началось, и я его буду проводить и провожать. От этих проводов никуда не денешься, даже не притворишься больным. Отец часто говорил, что провожать никто не любит. А когда не знаешь, куда провожаешь, но понимаешь, что навсегда? Но ведь лето такое длинное и теплое…

Скукотища, а не скука. Она началась к концу первого же дня. И откуда она выползла? Из темного низкого подвала, в котором тетушка хранит вымазанные липким, как повидло, жиром консервные банки, пли спустилась с пыльного, увешанного гирляндами пахучих веников чердака?

Даже в больнице не было такой скукотищи — она поровну делилась между всеми. Каждому по крошечному кусочку. Ее можно было засыпать ворохом слов. Не хочешь говорить — слушай. А слушать было о чем! Был Федор. Жилистый, крепкий. Он называл себя старожилом: лежал три месяца, объясняя по секрету, что «высиживает» инвалидность. Может быть, пз–за этого куриного слова «высиживать» в его лице мпе виделось что–то птичье. Главные темы разговоров — его болячки. Каждый раз количество их увеличивалось. Вторая тема для разговоров — его личная жизнь. Он развелся перед больницей со второй женой. Всякий раз, когда заходил раз–гонор о них, я пытался представить рядом с Федором ту, «которая была…» и вторую, «у которой были…». Обе представлялись мпе одинаковыми: крикливыми, жадными, со скрюченными костяшками пальцев, с оплавившимися от злобы подбородками. Однажды в палату вошла невысокая девушка, туго обтянутая синим платьем. Темные, чуть печальные глаза, светлые, стянутые к затылку полосы. Оказалось, что это Федькина вторая жена…

После этого я уже и не пытался представить его жен. А он все рассказывал и рассказывал…