Яан Кросс - Полет на месте

76‑я во втором отделении оказалась приличной одноместной палатой. Я подумал: небось Лайза для него устроила. Похоже, они тут с ним весьма вежливы. Что по тем временам отнюдь не было в порядке вещей. Вот и бдительная сестра, проводившая меня в комнату Улло, деликатно прикрыла за собой дверь.

Улло сидел или нет, все–таки лежал, на железной койке, покрашенной в белый цвет. На нем была серая больничная рубашка. Байковое одеяло откинуто. На меня глядел человек с неузнаваемо серым лицом, слегка потным, причем несмотря на то, что забранное решеткой окно настежь открыто и в палате температура раннего ноябрьского утра, так что я прежде всего сказал:

«Давай я первым делом закрою окно…»

«Ага, закрой. Чтобы мы смогли поговорить».

И я отметил в испуге: еще одна мания преследования. Еще одна фантазия слежки. Невероятно, что это случилось именно с ним…

Я закрыл окно — Улло сказал: «Но потом снова его открой. Я не намерен тут киснуть».

«Хорошо… — я сел на табурет. — Прежде всего, почему ты ушел с работы?..»

«Надоело».

«А как ты сюда попал?»

«Сам явился».

Улло странным образом вообще не сидел при советской власти. Так что я не был уверен, пародировал ли он практикуемое десятки лет в советских тюремных документах издевательство, заключавшееся в том, что везде, где заключенный должен поставить свою подпись о том, что он препровожден тогда–то и туда–то, ему было велено писать вместо Меня доставили — Явился… А может быть, в ответе Улло не было и тени пародии.

«Что с тобой?»

«Отравление».

«Почему же в таком случае ты здесь?»

«Отравление дает осложнение на психику».

«И какое у тебя отравление?»

«Исходное вещество — ацетилен».

«Но ведь это было двадцать лет назад?! К тому же ты работал в противогазе?..»

«Без противогаза я бы умер уже двадцать лет назад».

«Но ведь ты уже двадцать лет не имеешь дела с ацетиленом?!»

«Это аккумулирующийся яд, который при известных химических условиях, так сказать, взрывается».

«Что значит — при известных химических условиях?..»

В эту минуту кто–то постучал в дверь и в палату вошла та самая бдительная сестра, которая препроводила меня сюда. В руках у нее был поднос с дымящейся миской каши. Улло чуть ли не в ярости завопил:

«Нет! Нет! Нет! Оставьте нас хоть на минуту в покое!!» — И я должен признаться, что именно этот его вопль и эта его беспомощная ярость пробили корку моей невнимательности, обнаружив, каким же больным и физически слабым он на самом деле был. Сестра — они ведь там ко всему привыкли — улыбнулась дружелюбно и, повернувшись ко мне, сказала:

«Попробуйте вы тоже с ним поговорить. Нельзя же так. Он вторую неделю совсем ничего не ест. Если продолжит голодовку, придется начать его искусственно кормить. Это же ему самому будет неприятно. Попробуйте с ним поговорить…»

Улло махнул рукой, чтобы сестра вышла за дверь, и обратился ко мне:

«Посмотри, плотно ли закрыта дверь».

Когда я проверил дверь и Улло убедился, что она действительно закрыта, он вдруг быстро выдвинул ящик своей тумбочки, что–то выхватил оттуда — это была школьная тетрадка в синей обложке — и сунул мне в руку:

«Положи в карман!»

«Что это?» — я сложил тетрадь пополам и сунул во внутренний карман.

«Мое приложение — к твоим запискам. Дома прочти. И делай с ним, что хочешь».

Я спросил: «Послушай — что ты имел в виду, сказав, что ацетилен при известных химических условиях — взрывается?»

Он ответил шепотом и раздраженно, может, даже нарочито:

«Что ты все выспрашиваешь. При смешении с известным газом».

«Что это за газ такой?»

Он произнес все еще шепотом, но впервые за время нашего разговора с проблеском иронии:

«Футуриум. Ну, хватит, ступай».

Я встал с табурета и сказал: «Ладно. Сегодня твой врач сделал для меня исключение. Следующий день посещения в пятницу. Я приду тебя навестить».

Он махнул рукой или указал на дверь, жест был, во всяком случае, весьма вялый, но я не понял его, подумав, что он протягивает мне на прощание руку, — хотя мы пятьдесят лет не практиковали этот жест. Я взял его за руку. Она была пугающе бессильной, странно холодной. И какой–то очень чужой. Так что я сообразил, он не собирался пожимать мне на прощание руку, а просто…

Прежде чем сесть на автобус у ворот парка, я зашел в главное здание к доктору Рохтла и спросил, пользуясь привилегией давнего семейного знакомства, что он может сказать об Улло.

Этот парень с рыжими кучерявыми волосами и конопатым приплюснутым носом, несмотря на свою невзрачную внешность, был одним из самых тонких специалистов в своей суровой области:

«Улло Паэранд?.. Довольно интересный случай. Эта его история с отравлением ацетиленом, если он вам ее рассказывал, конечно, на девяносто пять процентов фантазия».

«Ах, значит, только на девяносто пять?..»

«Ну, — протянул доктор Рохтла, — скажем, на девяносто девять…»

Я спросил: «Все–таки не на все сто?!»

Он отозвался: «Знаете — в медицине границы представлений редко бывают абсолютны…»

Я сказал: «Ну, что касается жизни и смерти…»

Он парировал: «И здесь они тоже — редко бывают так очевидны, как нам кажется. И проходят не там, где мы их определяем, кстати… Впрочем, оставим это. История с ацетиленом, по всей вероятности, фантазия. Но у него есть и другие придумки».

«Например?»

«Например? Белая стена в палате, там, у изножия кровати, — она, по его мнению, время от времени превращается в экран. За его затылком имеется проектор, который проецирует на экран картинки».

«И что они из себя представляют?»

«Например, радиоволны. Какие–то сигналы. Временами от людей. Однажды он беседовал с Черчиллем…»

Я усмехнулся: «Черчилль уже двадцать с лишним лет как умер…»

Доктор вскинул розовую ладонь: «Вот вам, пожалуйста, относительность смерти… — И сменил тон: — Так что в диагнозе вашего Улло есть что–то шизофреническое. Но мы продолжим обследование. И кроме того, у него весьма больное сердце».

В обещанную пятницу я не смог прийти к Улло. Не помню, что помешало. Задним числом должен у себя спросить, было ли это что–нибудь серьезное, какая–то работа, какая–нибудь другая, еще более серьезная обязанность — или просто боязнь необходимости притворства? Такая необходимость возникла бы сразу, как только он начал бы рассказывать мне про радиоволны, которые он видит на своем экране… Может, я еще подумал: эта необходимость увеличилась бы вдвойне, если бы я встретил в больнице жену Улло и почувствовал себя особенно стесненно в неловкой ситуации… В следующую среду мне позвонила его жена. Я не мог узнать ее по голосу, приглушенному рыданиями, пока она себя не назвала. Улло умер вчера утром. В результате второго инфаркта.