Эльдар Ахадов - Северные рассказы и повести

Наконец направляем наш агрегат к ближайшей железной пирамиде. Она как раз неподалеку, метров восемьсот, не больше. На два часа включаю тут же замигавшую зелеными и красными огоньками спутниковую GPS, напоминающую формой летающие тарелки из разных телепередач на подобные темы.

Едем дальше. Красное промороженное солнце почти на линии горизонта. Перед нами стойбище Тэсидо. Любопытные олени гурьбой спешат к бульдозеру и привычно позируют перед нашими фотоаппаратами. Следом за оленями подходят два ненца. Здороваемся. Одного зовут Дмитрий, так он, несмотря на явную молодость, торжественно себя назвал. Предлагают рыбу. Куда нам её — в бульдозер? Отказываемся и едем дальше, на буровую № 85. Недалеко от сто двадцать седьмой скважины, где никого и ничего нет кроме ветра и снега, летящих из темноты на свет бульдозерных фар (работы на скважине давным–давно закончены) наша тяжёлая техника ломается. Около часа стоим: я дремлю, Саня чинит машину и тихо матерится, лежа на снегу под кабиной.

Уже темно. Вдалеке видны манящие огни восемьдесят пятой. Ближе к полночи добираемся туда, во владения бурового мастера — российского корейца Илория Дё. Сосланные в известные времена в Среднюю Азию, его родители хотели назвать сына Илларионом, но плохо знали «русская языка», а работники загса не шибко разобрали что там бормочут эти корейцы. Вот и получился Илорий вместо Иллариона. Позавчера Дё окончил работы и демонтировал вышку. Показал мне на ночь глядя видео на фотоаппарате об этом важном для него событии. Через несколько дней он будет на Тагуле работать. Это, мягко говоря, далековато отсюда даже по весьма небрежным тундровым меркам. Но мастер Дё не суетится. Он знает, что всё успеет. Не потому что работы мало, нет, просто он мужик, хоть и мелковатый ростом, но продуманный, у него всё по–корейски по полочкам разложено. И хозяйство своё здешнее Илорий знает досконально: где сколько горючего в емкостях, где какие запчасти лежат и даже почем на этот раз закупали картошку для столовой.

В небесах с утра белая муть и ветер. То же — и на земле. В столовой разговорились с единственной здешней работницей общепита — Светланой Васильевной: она и повар, и посудомойщица, и уборщица, и товаровед по приемке и списанию продуктов. Да и вся–то столовая — один стол и четыре табуретки. На большее в общепитовском вагончике просто нет места. Потому народ тут кормится по очереди, и мест за собой в обед надолго не занимать не принято.

Вырастила Светлана двоих сыновей одна, муж умер восемь лет назад. Хороший был человек, царство ему небесное. До сих пор по нему скучает. А к находящимся на вахте мужчинам Васильевна относится, как к детям: тому рубашку подошьет, этого выслушает и пожалеет. В основном здесь ведь одна молодежь, такие же, как её сыночки… На прощанье Светлана переписала себе мою молитву. Может, и впрямь поможет ей. В общем — на счастье.

Сегодня по дороге на следующий триангуляционный пункт Майор вдруг признался, что за 50 своих лет видел полярное сияние лишь дважды: первый раз — в детстве, а во второй — в здешних местах в позапрошлом году. Сильный тогда мороз был. И сияние открылось ему в ночном небе огромным полыхающим изнутри всеми цветами радуги облаком. Он ведь всем рассказывает о том, что на северах всё–всё перевидал, а тут — такое внутреннее признание мне. И очень похоже, что это — не трёп. Про Васильевну же Саня с уважением сказал, что она и впрямь как мамка здесь всем готовит, хлеб печет, горчицу сама делает, всех знает, любого выслушает, каждому посочувствует, если он того достоин, конечно. Никто о ней дурного ничего сказать не может.

Не могу понять каким образом, но Саша на слух определяет: что именно сейчас находится под бульдозером и под снегом: ледяное озеро или мёрзлая суша. Я этой разницы в звуках уловить так и не могу. Оно и понятно: Майор за бульдозерными рычагами уже не один десяток лет! Тут волей–неволей наслушаешься двигателя и начнешь различать малейшие интонации в его голосе.

Со следующей точки неожиданно хорошо видно восемьдесят пятую. Хотя пирамида здесь повалена: то ли ветрами, то ли людьми. Просто лежит — смятая на снегу рядом с репером, на который я и выставляю свой «НЛО».

На следующий день грянула метель. Видимости никакой, сплошное снежное «молоко» впереди… Бульдозер постоянно ломается. Есть такая деталь в нем — бульдозеристы называют её несерьёзно как–то — «поросёнком». Так вот, «поросенок» этот должен быть прижат к ходовой оси, но штуковины, которая её должна прижимать — нет, она давно сломана. Зато вместо штуковины Саня поставил выпиленную им самим деревянную чурочку. А она расплющивается постоянно: береза для бульдозера — слишком мягкий материал.

Идем по карте и карманному навигатору. В одном месте распугиваем десятка два рассевшихся по сугробам роскошных белоснежных куропаток. Затем с трудом преодолеваем три широченных с высокими бортами оврага, а на четвертом всё–таки застреваем. Вроде как окончательно. Ибо чурочки из майорова запаса кончились…

Во все щели дует и завывает ветер. Мороз становится крепче… Метет поземка. Ни в какую сторону ничего и никого не видно. У Сани находится в запасе какой–то «левый» болт. Его можно попробовать поставить вместо чурочки–распорки. Но если и он «крякнет», то нам придется либо идти назад пешком (а идти далековато, километров пятнадцать, по глубокому снегу, в условиях надвигающейся ночи и реальной возможности просто замерзнуть без дороги, ведь одинокий след нашего бульдозера практически сразу же заметает снегом…), либо сидеть в бульдозере и ждать помощи извне, учитывая при этом, что никто в округе толком не представляет себе где мы сейчас находимся… Так что же делать ждать помощи или идти вперед? Мы решаем идти вперед. Саша улыбается, он рад, что я не смалодушничал.

Вечная тундровая ледяная даль. Идем на честном слове и на одном болте… Иногда кажется, что на самом деле мы стоим на месте, а вот вселенная вокруг нас движется незаметно вместе со струящимся дымчатым снегом, похожим на текучие пески. Наш бульдозер медленно засасывает белесая даль, на глазах растворяя в себе, словно сахар в чашке с водой, его бледные снежные следы.

И вновь остается лишь одно — щемящее чувство дороги.

День вылета в тундру начался с того, что с утра дождь сменился мокрым снегом, и рейс отложили до 12.00 местного времени. Чтобы добраться сюда, к вертодрому в маленьком поселке посреди большой тундры, нужно было пролететь на двух самолетах за восемь с половиной часов около шести тысяч километров до ближнего северного города, а потом мчаться по не ахти какой дороге ещё 350 километров. Поэтому всем было немножко досадно. А мне — особенно.