Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Не трогай! Сам будешь собирать!

Он вмиг успокоился, сел на ступеньку, метнул взгляд на стену с картинами.

— Ну, что ты, Иринушка, ну что ты. Надо бы пригласить тебя в гости. Чтоб посмотрела, как оформляет все это Лариса. Без роскоши, но с таким… — он щелкал пальцами, эпитет не находился, — с таким вкусом!

— Да у меня ни вкуса, ни роскоши.

— Ты хоть себе–то не лги. Тебя греет, конечно, все это, — полководческим жестом он замкнул мое незамкнутое пространство, мой пропахший тушеными баклажанами кухонно–гостинный кабинет. — Но остроту–то ты, матушка, оттого чувствуешь, что можно разом все потерять, — сверкнув глазами, он вскочил и пошел, танцуя фламенко, стуча пятками, не сводя с меня андалузского взгляда. Он сделал резкие выпады в сторону шаткой стенки, возбудил Диггера, и тот испортил весь танец.

— Диггер, торо… фу! Диггер! Что он делает, что он делает? Я же не сучка! Диггер, да что ты за порода такая? — я отгоняю Диггера. — Иринушка, угостишь меня кофе?

— Хороший кофе. Кстати, о той девушке, которую я привел к моему отцу. Мы занимались с ней любовью. Какое–то время спустя она приехала в Свердловск, пришла к нам домой, и я сказал Ларисе: «Познакомься, жена, это моя любовница».

Про других женщин слушать скучно, а лексику по этой теме мы уже проходили.

— Я не люблю такие истории, Игорь. Вчера я думала об этом, когда кормила Зоину крысу. Ты же видел Зоину крысу? Она такая умная, и у нее… приятные черные глаза, коричневые пятнышки и белый мех. Но многим людям она не нравится из–за хвоста. Хвост крысы не назовешь приятным, он голый и розовый. И эти твои истории про женщин, и тот факт, что ты рассказываешь каждому обо всем… это как голый крысиный хвост у тебя.

Он будто ждал подобного разговора: заговорил душевно, распевно, он выразительно артикулировал и пластически сопровождал. Я понимала каждое слово.

— Мой друг, скажите мне, почему людям не нравится смотреть на что–то голое? И почему люди боятся, когда открывается то, что скрыто? Например, собака идет по улице. Благородный ньюфаундленд. Жара. Пес черный, лохматый, язык свисает, слюна течет. «Ах, какая чудная собака, посмотри, доченька, ему жарко в этой шубе!» Пес сел и выставил свой красный пенис. «Мамочка, что это у него?» — «Не знаю, милая, отвернись, я куплю тебе колу». И все отвернулись, все ушли, никто не хочет любить такую собаку. Так и ты со мной, дорогая! Все мы рождаемся без одежды, в крови и дерьме, кто знает, не будем ли мы умирать точно так же? Это просто, мой друг, это очень просто. Надо быть ближе к природе. Когда я понял, что я умру, любые секреты перестали иметь какое–либо значение для меня.

Я вытаскивала Диггера из пасти питбуля и лечила его гнойные раны, а крыса–умница сбегала из клетки и гадила прямо в постель. Дети приносили вшей из элитных школ, да и сама я недавно надорвалась, поднимая бабушку. Бабушку, пока не срослись переломы, мама взяла к себе — и теперь каждый день я веду телефонные восстановительные беседы. Для себя я давно решила вопросы про кровь и дерьмо, про смерть и секреты. Тот, кому ты подаешь судно, тоже имеет право на частную жизнь. Мне не нужен чмутовский психоанализ, но все же… Хомяк с отрезанным хвостом — символ людского лицемерия. А крыса? Крысам хвосты не купируют, так чего ж я ждала от Чмутова?

Приходит человек слушать истории, приходит каждый день, а я готовлюсь, подыскиваю слова, прогнозирую его реакцию. Знаю, скорее всего, будет не так, как задумано, и ветер подует в другую сторону, но тем не менее… Как–то все совпадет: он спросит, а у меня есть история, она придется к слову, глаголы подобраны, и все в порядке с согласованием времен. Он будет слушать, жадно кивая, вскочит со стула и даже в ладоши захлопает, потом устанет, расслабится, захочет курить, выйдет на балкон, в шум лета, в листву тополей… Кофе в чашку будет сыпать прямо из банки, как всегда, не допьет и, уходя, скажет: «Иринушка, сегодня ты прекрасно говорила. По–английски. Эта история… Можно, я ее расскажу? Хотя бы моей Ларисе?»

Эта история была интимная, о брачной ночи, а я рассказала ее Чмутову? Ну не сразу. Сначала рассказывала про байдарки. Про школу. Он листал наш классный альбом, вглядывался в лица, угадывал:

— Норвежский ученый? Его жена? Они счастливы? Ваша красавица? Подводник? Это еще что за Харрисон?

— Приглядись, у него тут круглый значок. С портретом.

— Не разглядеть. О’кей, я понял: Харрисон! Вот видишь, Иринушка, я все чую, все чую! А–а–а, вот и легендарная литераторша… рыжий Левушка из десятого…

Иногда он спохватывался:

— Иринушка, мне никто еще не рассказывал о таком количестве незнакомых людей!

Но и меня никто не слушал с таким вниманием. С тем вниманием, которым балуют в детстве, выпытывая, что было на полдник, спала ли я в тихий час и какую букву сегодня учили в классе. Меня отрывали от чтения толстых книжек, чтоб спросить, какую букву сегодня учили в классе! Никто не ждал в ответ «ка» или «эм», все хотели услышать рассказ о школьном дне. Чмутов хотел услышать любой рассказ. Ему было интересно, с чего я начну, и куда нас уведет разговор, и как я буду выпутываться, не зная нужных слов. Словно заботливому папаше, ему было интересно, что я рассказываю и как. Но я тоже чувствовала себя воспитателем, рассказывая о хорошем и добром, представляя, что в жизни Игорька встречалось мало настоящего, достойного, стоящего. Удивляло, как здорово он умеет слушать и как плохо чувствует слушателя. Его рассказы, за редкими исключениями, были скучными, как концерт бездарной рок–группы. Он проповедовал уринотерапию и обезьяний секс, его речи были полны мистических импровизаций и психоделического занудства. Как ни странно, все его композиции напоминали мне выступления на партийном съезде.

А что же я? Не то чтобы вознамерилась его перевербовать. Скорее, искала нейтральную территорию. Территорию, где было бы хорошо нам обоим. Он по–прежнему увлекал меня словом и фразой. Словом и фразой — гораздо чаще, чем сюжетом.

Впрочем, с сюжетом проблемы и у меня. Лето, отпуск, уроки английского… Муж купил мне подержанную девятку. По утрам я хожу на автокурсы, где преподаватель, проверяя контрольные, шутит: «Совсем не учитесь, двоечницы! Буду любовников вызывать». Любовников вызвать незачем: контрольные я пишу лучше всех. А с вождением не складывается. Сначала мне не давали инструктора, потом началась жара, мотор глох и дымился, барахлил стартер, пятерка была «вконец убитая», инструктор страдал и в итоге запил. Других инструкторов разобрали, мне пришлось ездить с нашим водителем, Толиком, чудным рассказчиком — его истории я пытаюсь пересказывать Чмутову, хотя они тускнеют в переводе: