Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Прочел тут Ленины стихи в «Камертоне». Он стал лучше писать, передай ему, я доволен.

Я угукнула.

— Сборник был настолько слаб…

— Это ты так считаешь.

Он пропустил мою реплику мимо ушей и принялся рассказывать, как на Пасху к нему приходил Христос. Я не слушала.

— …Иринушка, но ты ведь Борю–то Рыжего знала, который недавно повесился, у него еще был роман с моей Ларчей…

Я слышала, что на Борины похороны Чмутов надел Ларчин берет.

— … А если хочешь посоветоваться, покажи мне свой текст, не стесняйся, я скажу все, как есть …

Я угукнула. Я читала книгу, едва прислушиваясь к его словам. Он говорил бестолково и много, я не заметила, как он не на шутку разгорячился. Случайно хихикнула. Он изрыгнул: «И не смейся там, б…!», бросив трубку. Я зашла в спальню — передать Лене чмутовские похвалы. В конце добавила, пользуясь маминой формулировкой:

— Он назвал меня на вторую букву алфавита.

— Еще чего?! — Ленчик подскочил в постели.

Я наябедничала во всех подробностях, он успокоился:

— Ну, это не обзывательство — так, ругательство, фигура речи. Это к тебе не относится. Кстати, послушай! Это же неплохое название: «И не смейся там, б…!» Для иронической вещи — просто класс!

— Ты серьезно? Нет–нет… это невозможно. И мама не поймет.

У меня возникли проблемы с названием: двух писателей не получалось.

В Свердловск приехала Юля, автор боевика, который читали в английском замке. Леня пригласил писательницу на домашний обед, а сам «не смог вырваться». Маша помогла мне уставить стол всяческой снедью и попыталась улизнуть, но я не дала:

— Ты не каждый день видишь популярную писательницу. Зайди–ка в книжный: у нее там целая полка!

Юля пришла одетая, как обычно: джинсы, футболка, бусы, очки. Попросила подушку. Я принесла из спальни свою, в свежей наволочке, она бросила ее на диван, уселась сверху, взяла ложку, придвинула плошку с икрой и стала рассказывать про взаимозачеты…

Я видела в журнале «Урал» чмутовские стихи и анонс его прозы.

Говорят, он решил стать грузинским поэтом и изучает грузинский язык.

Еще говорят, что он покупает марихуану, марихуану ему продает один философ. У философа–поставщика есть собака. Осенью философиня Эльвира растерянно наблюдала, как на углу двух центральных улиц, рядом с редакцией журнала «Урал», писатель Чмутов вылизывал с асфальта густую мочу. Мочу в изобилии поставлял засидевшийся дома пудель. Пудель поставщика.

Весной на том же углу я заметила Чмутова, и попросила Толика остановить машину. Я вела наблюдение из окна, как агент. Чмутов шел с двумя девушками, одна в красной юбке, другая в красных чулках — в середине апреля вдруг расщедрилось солнце. Он был в полицайской шапочке, в длинном пальто, шел с краю и чуть впереди, держал шею прямо, слегка склонив голову и по диагонали повесив нос. Он поглядывал на обеих спутниц, учтиво улыбался, щурился на солнце и сдержанно что–то рассказывал. Мне показалось, он выглядит, как при нашем знакомстве в школе Пьюбиса: человек, умеющий обращаться с дамой в пиджаке, входящий в новые отношения, еще не испорченные дружбой…

Дома я позвонила Майорову:

— Послушай, я видела нашего полуденди с двумя девушками.

— Я узнаю, кто эти барышни! — возбудился Майоров, на Майорова тоже влияло солнце. — Опиши–ка их поподробней, я совру, что это я проезжал…

Через полчаса он доложил:

— Ничего интересного, это старые его знакомые. У одной ноги кривые, другая грузинка. Ты же знаешь, что он теперь грузинский поэт? Мы обсудили, почему по весне меня так к барышням тянет. И про тебя говорили. Он спросил, что ты пишешь и хорошо ли ты пишешь. Я сказал: «Хорошо, очень хорошо», он заворчал: «Как — хорошо? Хорошо, как Пушкин?» — Я говорю: «Нет, хорошо, как Фолкнер». Он растерялся, даже рассердился: «Ну, Фолкнер–то круче Пушкина».

Мне надоел мой персонаж… Я прошу Майорова послушать незаконченный текст. Майоров удобный слушатель, он может слушать хоть весь световой день: он зажимает плечом телефонную трубку и рисует, работает. Мы уложились в четыре часа.

— Ирин, я понял: два писателя — это ты и ты! Как человек, который живет свою жизнь и пишет о ней.

Я готовлюсь к лекции. Читаю статью академика В. И. Арнольда: «Роль доказательств в математике подобна роли орфографии или даже каллиграфии в поэзии». Мне становится весело.

— Леня, не спишь? Гошка так ничему и не научил Арнольда! Арнольд считает, что для поэзии важна каллиграфия. Помнишь, он предпочел тебя Кушнеру и Мандельштаму? Он не видел твой почерк! Гоша так аккуратно печатал…

Леня поворачивается:

— Я все помню. Разве кто–то позаботится о моих стихах так, как Гоша?

Леня готовит новый сборник. На этот раз я набираю стихи сама, почти не вникая в смысл, как когда–то в аспирантуре переписывала «Антологию русской поэзии». Я стараюсь печатать как можно быстрее, но постепенно стихи увлекают меня, как лодку в половодье. Я отрываюсь от берега, уплываю, ложусь часа в три и говорю спящему мужу:

— Леня, ты такой хороший поэт!

Не рассчитываю, что он услышит, но он вмиг просыпается:

— Что ты сказала?

— Ты очень хороший поэт. Это стихотворение «Предзимье»…

В тот же миг он сгребает меня в охапку, переворачивает… Боже, какая страсть… Это страшнее брачной ночи. Он возвышается надо мною, как сфинкс. Сфинкс, сгорающий от нетерпения. Сфинкс в ночи. От счастья я начинаю хихикать.

— Что с тобой?

— Может, два писателя — это мы? Послушай, я придумала фразу:

Они жили долго и счастливо и кончили в один день.