Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— А, Ирина, привет! Как дела? Что невеселая?

— Да Чмутов такого наговорил…

— Господи, Ирина, нашла, кого слушать! Если я всех буду слушать… Мне говорят, такие пьесы писать — все равно что сливать воду в унитазе… Тут недавно муж с женой пришли в редакцию с поэмой об Урале, это ужас, ее не стали печатать, так они бросились на меня с кулаками, причем, агрессии, как у Чмутова, и я откровенно говорю: я боюсь таких людей.

— Коля, мы не договорили про «Рогатку».

— Ты позвони мне, договорим.

— Можно?! Это удобно? Сегодня вечером ты дома? — я схитрила, напросившись, я предчувствую, что будет и другой разговор.

Я никого не знаю, сажусь в последнем ряду и стараюсь не сутулиться. Коляда с Капорейко закончили перетаскивать пачки, устроились за журнальным столиком. Коляда говорит свое слово — о журнале, библиотеках, подписчиках и жалуется на супругов–поэтов, написавших поэму об Урале. Капорейко рекламирует приложение для садоводов. Я жду, когда прозвучит мое имя. С тех пор, как я отдала свои тексты в журнал, я все время жду, когда прозвучит мое имя. Во мне неожиданно проросло детское убеждение, что писатель должен быть известен — хоть кому–нибудь… Когда Коляда рассказывал по телевизору: «Мы намерены опубликовать прозу… — я ждала, он скажет Ирины Горинской , а он продолжил: — …Никонова, Крапивина…»

Я жду. Две бабули исполнили романсы. Поэтесса прочла стихи. Наконец дали слово критику. Критик похож на партработника хрущевских времен, на отца моей детсадовской подружки, парторга пермского машиностроительного завода им. Ф. Э. Дзержинского. Он щелчком смахивает поэта, который, по словам Капорейко, приходил с телохранителями:

— Вот тут сведения об авторе: «Ученый по призванию, бизнесмен по необходимости» — это единственная удачная строчка. Я других не нашел.

Подходит очередь романиста:

— От романа мы и не требуем той отточенности, как от рассказа, роман, будто большая квартира: в гостиной прибрано, а в детской или в кладовке не очень…

Я в первый же день пролистала этот роман и запаниковала: в нем упоминался салон Шерер — как и у меня — в том же журнале — с интервалом в сорок страниц! — мне казалось, это заметят все. И написано в схожей манере, с поправкой на то, что романист — пожилой мужчина, дорвавшийся до молодежного секса в темном коридоре коммуналки, среди сундуков и тазов…

— К сожалению, в этом романе я натыкался лишь на неприбранные углы…

Появляется Чмутов. Я цепляю его краем глаза и обжигаюсь, как от горячего укола в вену — кипяток хлынул в каждый капилляр. Он стоит сбоку, в проеме дверей, шарит пьяными маслеными очами по рядам, — словно пограничник прожекторами, я сижу сзади, наблюдаю и, как только его петушиный профиль — медленно, с угловой скоростью проржавевшего флюгера — поворачивается в мою сторону, отворачиваюсь. Считается, что у меня державный профиль — считается, что у Чмутова дьявольский взгляд… Я делаю вид, что не чувствую излучения, что мое зрение, и фронтальное, и боковое, ушло в слух. Когда–то он хвастал, что не проигрывает в гляделки, — сейчас мы затеяли другую игру. Он смотрит на меня, а я на него нет. Наконец, устав быть объектом слежения, я поворачиваюсь, намереваясь поздороваться, но он тут же отводит нос в сторону критика, ноздри трепещут, те пол–лица, что обращены к залу, озаряет дьявольский азарт.

Из коридора доносится шум: крики, топот, детская беготня. Все оглядываются, фокусируя взгляды в дверном проеме, и мгновенно воспламеняют Чмутова:

— Да это детишки пришли на писателей Урала посмотреть! Это ж музей писателей Урала?! — Чмутов кричит в коридор: — Сюда, дети, идите сюда! Здесь писателей полно, вон Ирина Горинская, например!

Он метнул в меня злобный взгляд. Тяжелый, как шар в кегельбане. Я посмотрела в ответ тоже зло, но статично, бессильно, безнервно. Как кегля. В этот момент встал и вышел Коляда.

— Иринушка, и ты выдь, не стесняйся! Дай автограф. Ты тоже писательница Урала!

Видимо, Коляда утихомирил детей: вновь становится слышен критик.

— …Если в этом рассказе герой влюблен в дочь своего однокурсника, то у Ирины Горинской ситуация симметричная.

Я вздрагиваю. Краснею. Неожиданно как–то…

— Сказать по правде, я удивился, увидев это имя. Оказывается, творческие пары не такая уж редкость, и пишут они не только поэмы об Урале. Совсем недавно публиковались стихи Леонида Горинского, человека известного в городе. И я задал себе вопрос: а опубликовали бы эту повесть, если б у автора была другая фамилия?!

— И что вы решили? — я с удивлением понимаю, что этот писк — мой.

В ту же секунду всей мощью пьяного баритона на критика обрушивается Чмутов:

— Да Ирина–то Горинская цену слову знает!!! Тут я ручаюсь!!! Она журнал мне подписала: «Музу и акушеру», я отвечаю за качество!!! А ее муж… Это же чудовищно, что он пишет!!! Вы не были на презентации?! Отчего ж?! Там кого только не было! А какой красивый сборник! В глянцевой суперобложке. И знаете, как он его назвал? — Чмутов ждет, все повернулись и заискивающе кивают — как студенты, зарабатывающие автомат. — «Души отхожие места»!!! А, каково?! Хорошее название для поэтического сборника? Как вы думаете, Леонид Степанович?

Критик беспомощно улыбнулся и заморгал. Он был рыжим, но не краснел и казался мне белобрысым. Белобрысый критик в коричневом школьном костюмчике не находил что сказать, и меня озарило: он же не знает, как называется Ленин сборник!! Вдруг правда «Души отхожие места»? Я едва сдержалась, чтоб не пискнуть: «Неправда! Сборник стихов моего мужа называется «Минование»!»

— А Иринушка–то, что Иринушка… она пишет хорошо…

Критик взялся комментировать мое творчество: автор передает чувства в основном через речь, диалог… Я думаю лишь об одном: снимать ли сапог. Я хочу врезать Чмутову каблуком между глаз. Я ничего так сильно не хочу, но… боюсь, он даст сдачи. Об этом напишут в газете, и я наврежу Леньке. Может, тут так и принято: оскорбили самого близкого мне человека и, как ни в чем не бывало, обсуждают мою повесть. Наверное, это считается литературной дискуссией. Коляда вернулся и сел на место. Критик начал рецензировать театральные рецензии. Я вышла. Чмутов метнулся за мной.

— Позорище! Как ты можешь терпеть такое позорище!

Я ищу свою шапку — в рукаве, в сумке, руки трясутся, он корчится:

— «Вот он плод бессонной ночки — проститутка так живет!» Это о стихах сказано! О стихах!!

Шапка выскальзывает из рукава — на грязный пол, я наклоняюсь, чтобы поднять.

— Как ты можешь терпеть такое! А на двухсотой странице: «Кастрюля жизни варева полна»! Кастрюля жизни!!!

Я спасаюсь бегством, он кричит вслед:

— Прощай, Иринушка! Прощай! А деньги я отдам, как разбогатею…