Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Я мчусь к Лере на полных парах. Не поехала сразу к Майорову, потому что надо в школу за Лелькой. Лера живет недалеко от школы, можно позвонить и от Леры — главное, чтоб все не разошлись. Я очень спешу. У Леры этаж отгорожен решеткой, я жму кнопку звонка, звоню–трезвоню, просто наяриваю, да где она там?!

— Боженьки боже, Ириночка! Что с тобой?

— Лера, где телефон? Это факс? Что, не работает?!

— У тебя шляпа задом наперед.

Машинально перекручиваю шляпу. Лера вновь недовольна.

— Опять неправильно!

— Мне надо Майорову позвонить. Срочно!

— Зачем?

— Чтоб он побил Чмутова.

— О, господи… Что случилось?

— Лера, надо срочно! Пока все не разошлись.

— Кто все?

— Ну, писатели, критики… читатели. Да не знаю я! Лера, они ведь уйдут, а он публично оскорбил Леню, значит, и бить надо публично.

Лера вынимает из розетки телефонный штепсель. Уточняет:

— Чмутов оскорбил Леню?

— Да. Почему ты так спокойна? Дай позвонить!

— Не дам. Почему Чмутова должен бить Майоров?

— Он хотел. Говорил, кулаки прямо чешутся. Он точно дома, а Леня работает…

— Ириночка, успокойся. Хочешь кофе?

— Да какой кофе, как ты не понимаешь?! Ты даже не спрашиваешь! Тебе даже не интересно!

— И правда не интересно. Ириночка, ты пойми, Чмутов уже стольких людей оскорбил, с ним уже столько раз дрались — и публично, и не публично. Я не хочу, чтобы Майоров обогащал эту историю.

— Что же делать?

— Выпей кофе. И сними наконец свою шляпу! Только посмотри, на кого ты похожа!

Я действительно ни на кого не похожа. У меня взъерошенные глаза, а на лоб лезет кожаный бантик. Бантик должен быть на затылке. Я не чувствую вкус и температуру жидкости, которую Лера разболтала в синей чашке. Захлебываясь, я пересказываю скандальное происшествие. Она поймет, она не сможет… так хладнокровно… Лера смеется:

— Как выглядел этот критик?

— Как хрущевский райкомовец. Белобрысый. То есть рыжий. В плохом костюме.

Лера заливается смехом:

— Критик! Ириночка, боже мой! Это же Ленька Птичкин! Ты не знаешь Леню Птичкина?

— Откуда?!

— Тот еще тусовщик. Вообще–то он, про между прочим, профессор, зав. кафедрой литературы двадцатого века. Птичкин Леонид Степанович. Да–а–а, Ириночка, ты и уральский писатель! Не знаешь Птичкина! Ты думаешь, он всерьез слушал Чмутова? Это все пройдено–перепройдено тысячу раз! Кто там был еще?

— Не знаю… Ты бы видела, как они улыбались… гадко. Как хотели верить, что у Лени плохие стихи. «Души отхожие места»! — теперь все так и думают…

— Ириночка, если ты умная жена, ты вообще не будешь об этом рассказывать. Никому. Лене прежде всего. Побереги Леню.

Со мной такого еще не бывало. Или бывало?.. Чтоб тот, к которому я всей душой… Лера сказала:

— Грузинский мальчик из повести, он ведь тоже тебя обидел, Ириночка, может, что–то в тебе не так? Не даешь вовремя сдачи, потом оказываешься униженной.

Обижал ли меня грузинский мальчик? Нет, — он просто жил свою жизнь.

Меня обидел партком МГУ, «ударил п о сердцу», как сказала бы баба Тася, сбил с ног так, что неделю я не могла даже плакать — но ведь я и не пыталась с ним дружить. Не приглашала партком на дачу. Не отдавала пианино в партком.

Почему–то именно пианино казалось мне залогом добрых отношений. Откровенная моя симпатия и даже деньги, что Леня давал на издание чмутовской книжки, были эфемерны. А вот пианино, зримое свидетельство советского благополучия — по блату купленный инструмент с очень средненьким звуком и немузыкальным названием «Урал»… Мы с сестрой играли на нем Кулау и Баха. Бацали цыганочку, подбирали «Клен ты мой опавший». Любовались таинствами настройки. Спорили, чья очередь вытирать пыль, позже спорили, кому оно достанется. Вместе с квартирой и бабой Тасей инструмент достался мне, менее музыкальной, но Лариска тоже не осталась без пианино, она получила его в придачу к квартире и бабушке мужа. Тогда все семьи были похожи, это теперь Ларискин муж работает в Лондоне, а песню «Клен ты мой опавший» сестра играет на электронных клавишах.

Я забыла выпускную программу, а Леня поначалу еще играл: «Полонез Огинского», Баха, техничный этюд и из «Доживем до понедельника». Пианино стояло в детской, постепенно превращаясь в полку для книг и аптечный столик: «Самовар» Хармса, «Маугли», капли в нос, мать–и–мачеха, хлористый кальций…

«Многоуважаемый шкаф!..» Кто ж знал, что Леля захочет учиться? Что мой письменный стол все равно не поместится на освободившееся место? Я искала, кому б его сбыть: чужим за деньги или своим бесплатно.

— И, главное, Ирина, ты ведь отдала ему пианино.

— Коля! Ты тоже знаешь про пианино? Откуда?

— Не помню… — я позвонила Коляде, чтоб узнать мнение литературной общественности. Оно все то же: — Да не обращай ты внимания! Жаль, что я вышел. Но ведь дети шумели…

Звоню Пьюбису:

— Я прошу вас, чтобы мою Зою оградили …

— Конечно–конечно, Ирина, не беспокойтесь… Но согласитесь, что Леня — не Ахматова и не Мандельштам.

Фаинка согласна:

— Зато Пьюбис — Сенека… Да нет, он Фрейд, такой маленький школьный Зигмунд! А как ты хотела, сестрица? Говорила тебе, не водись с Чмутовым, пожалей Леньку. Я толкую нашему гению, творческое воображение–то напряги! Представь на минуточку, что Ирина Леню любит. Он орет: «Как она могла?!» Это клиника. На суровой материальной почве, между нами. Гений меркантилен. Ему уже видится, что Леньку объявят главнейшим поэтом свердловской области. И всей советской эпохи. Что он организует себе хор похвальных рецензий, соберет местные премии и отправится на какой–нибудь фестиваль.

Волна затухала недели две. Я плакалась всем друзьям и знакомым, мелочно перечисляя благодеяния, которыми одарила Чмутова: брала на конюшню, приглашала на дачу, давала денег взаймы, платила все лето зарплату… Я знала, что выгляжу некрасиво, как в детстве, когда от острой жалости к себе лилось из глаз и из носа. Но трудно сдержанно плакать, еще труднее не плакаться . Ведь не скажешь: дарила внимание и приязнь, он мне нравился… Как объяснять, что нас связывало? Встречались женщина и мужчина, им было порой хорошо, порой неловко. То интересно, то скучно. Он был корректен, она кокетничала. Или наоборот: он кривлялся, она становилась строга. Да, господи, разве это главное? Он чувствовал мое слово, он любил мои строчки! Из–за него я стала писателем. Это он не должен был предавать…

Я все рассказала «виновнику торжества». Леня опять поморщился: тащишь в дом всех подряд… Я ушла реветь на компьютер. Усугублять финал. Через час он спустился в библиотеку пристыженный:

— Майоров звонит, говорит, мы не правы. Из–за какого–то поганца хорошую женщину обидели.