Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Зря, Иринушка, ты тогда не позволила себе все, что хотела…

— Я позволила.

— Ну, думай так, коли хошь. Я из школы уволился, знаешь? Побил Пьюбиса. Поговорил с ним наконец по–мужски. Тебе ведь казалось, что в нем мало мужского? Что он похож на член Верлена?.. А у моей жены роман с Рыжим.

По моим сведениям, это у Леры роман с Рыжим, и Игорь знает об этом, но я молчу. Мне хочется говорить о другом: что Рыжий послал Ленин сборник Кушнеру, что Кушнер ответил Лене добрым письмом… Но я молчу.

— Я, голубушка, тебя навещу как–нибудь, чтоб занести очередную часть долга.

Он приходит в тот же день, верней, в те же сутки — второго апреля. Я не ждала, я смущаюсь, я не накрашена, сижу за компьютером, на мне арабские шаровары. Он рад моему смущению, мы проходим наверх, я подаю кофе, коньяк, десерт из сыра. Не позволяю ругаться. Он возражает:

— Вчера ты слушала и не такое.

Я вновь про себя удивляюсь: он контролирует бред. Он рассказывает, что преподает в платном вузе.

— Видел там фото твоего отца. На стенде. Истинный правовед!.. А представляешь, ласточка, твоему отцу показать бы такое…

Он садится на табурет по–турецки и издает шаманские звуки. На него с интересом смотрит Ангелина Ивановна, интеллигентная домработница. Он продолжает: одна пишущая студентка принесла ему свои тексты — показать, а он за это показал ей свой пенис — прямо в аудитории… Я пытаюсь прервать, но он уже разогнался:

— Говорю ей, что ты хотела, милая, смысла?! За смысл надо платить! Девочка учится в платном вузе, пусть платит. Пошел с ней в «Венское кафе», где чай по сто пятьдесят рублей в стаканах с ручкой — она заплатила. Поехали ко мне, на троллейбусе. Я по дороге листаю порножурнал и кричу: «Люди! Это что же такое делается? Дядька страшный, беззубый, у всех на виду тащит девушку в дом, порножурналом в троллейбусе развращает, а всем хоть бы хны!» Она уж совсем испугалась, притихла, думала, едет трахаться к преподавателю, а я завел ее в квартиру и говорю: «Сегодня двадцать третье марта, у меня день рождения, так что давай, милая, фартук–то надевай! Скоро жена придет!» Она шкаф открывает, а там на верхней полке мой издатель сидит, тот, что сборник делал, девять с половиной тираж. И, главное, он сам понятия не имеет, как оказался в моем шкафу, секунду назад был в типографии, и свидетели есть, полно свидетелей! Представь ее состояние. А это готовый рассказ. Я людей могу в пространстве перемещать…

Он говорит без озорства, без куража, что свойственны вралям–рассказчикам — будто скучную лекцию мне читает. Я и не заметила, как он переместился с телепортации:

— …говорю, да ты что, Ларча, мне ж не жалко для хорошего–то поэта. «У нас духовные отношения!», а как про Леру услышала, заистериковала, задергалась, начала трихопол принимать… Да мне все пофиг. Иринушка, я такое узнал… Ты заметила, у меня теперь другой день рождения? Ты думашь, я студентке соврал? То–то и оно, что мне не тридцать восемь, а сорок девять лет!

Эту хохмочку я уже знаю — от общих знакомых. Он торопится:

— Я родился — и в летаргию. Отец военный врач, представляешь, какие возможности, в сталинские–то времена. Меня сразу в секретный бункер. В Кремле. Врачи меня изучали десять лет. Пока спал. Моя сестра не случайно говорила: «Хочу старшего брата, хочу старшего!» Оказывается, я и был старший брат. Что просила, то получила. Я зол на них необычайно, на родителей на своих. Как такое скрыть? Я, оказывается, не Тигр, а Дракон, не Телец, а Овен! Я же чувствовал, что со мною не так . А мне в метрику вписали тот день, когда я от летаргии очнулся.

Он не дает обернуть эти речи шуткой.

— …Я понял: я просто гений. Мне даже писать ничего не надо, ни стихов, ни прозы, я и так гений. Через десять лет я уйду, улечу. Есть мыс под Севастополем… Прыгну и растворюсь. Уйду в небо, воздухом стану. Это сможет увидеть всякий, кто захочет. Потому мне все пофиг, Иринушка. Ты вот пишешь обо мне, а мне пофиг. Что ты пишешь–то? Что–то вроде «Драповых шорт»?.. А мне и это пофиг, поверишь, нет? Жизнь, смерть… Рассвет, трава, солнце… Я уж пережил эту жизнь. Ты бы знала, как жить–то так тяжело… А скажи мне, фамилия у твоего персонажа моя?

— Нет, другая.

— Какая?

— Тебе не понравится: Чмутов.

— А–а–а… Хорошая фамилия. А зовут его как?

— Игорь.

Он повторяет:

— Чмутов. Игорь Чмутов, — и удивляется: — надо же, но ведь это совсем другой человек.

Уходя, он прощается очень нежно: целует в щечку, критикует, что растолстела, и отдает деньги — по–прежнему не все.

Я остаюсь с непомерной тяжестью на душе: я видела безумца, и я не хочу, чтобы он приходил еще раз.

Лера познакомила нас с Борей Рыжим. Он был поэт, врун, бретер, двадцатишестилетний красавец с перечеркнутым шрамом лицом и ангельскими глазами. Однажды он позвонил, когда я болела, и за тот час, что он читал мне стихи, у меня снизилась температура. Он рассказывал, как жил на даче с женой Рейна, а когда Лера удивилась:

— Боря, ты спишь с шестидесятилетними женщинами? — не моргнув глазом, соврал:

— А что? Если она мне нравится!

Позже я прочла, как Рейн привел к Бродскому молодую жену, и легко вычислила: жена Рейна — наша ровесница. Я кинулась к телефону:

— Лера! Боря не спит с шестидесятилетними женщинами. Он просто не различает женщин шестидесяти лет и сорока.

Он рассказывал, что пишет прозу: о Свердловске и Чмутовых, что нашел у героя больное место, отца–писателя, и называет его Чмутов–младший. А Ларису он называл просто — Чмутова. Я хотела показать Рыжему свои главы, но стеснялась его антибукеровского величия. Борис звонил Лене. Иногда говорил и со мной, просил:

— Иринка, поговорим о стихах!

С таким же успехом я могла бы поговорить с Растроповичем о виолончели…

Мы виделись лишь раз, у нас дома, я пригласила его на уху из нельмы. Говорили о Гоше, я объясняла, что Гоша не пил, в свердловской жизни я это объясняю. Боря кивнул:

— Ну, правильно. Я, пока пью, с собой не покончу, чтобы не думали: спьяну.

Леня спешил на мероприятие, Боря встал:

— Леонид Григорьевич, а в следующий раз мы обязательно поговорим о стихах?

Леня кивнул и ушел, Лера и Боря остались. Он подмигнул:

— Иринка, давай посплетничаем? О Чмутовых… А впрочем, что они? Милые люди. Безвредные, культурные. Живут духовными интересами. Ирина, налей–ка мне водки чуток. Я, видишь ли, от запоя пробуждаюсь.

— Ты бы видел, какими глазами ты смотришь на Машу!

Он покраснел, рассмеялся. Лелю он не приветил, и та обиделась:

— Мама, опять к нам какого–то пьяницу привели!

Они договорились с Леней о встрече, Боря похвастал, что бросил пить. Встретиться не успели: Боря повесился. В мае…

В июне позвонил Чмутов. Ближе к ночи. Я опять не сразу его узнала.