Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

— Наташа, у вас есть ее адрес? Адрес этого дома ? Она вам пишет?

— Адреса нет. Она не пишет ни мне, ни Феде — стесняется своего положения. Там вообще–то хорошие условия, и в Израиле это принято, но, говорят, она угнетена: иврита не знает, проблемы с питанием. Виталий говорит…

— Он что, переехал? Вы знаете телефон?

— Я не в курсе: это квартира его новой жены.

Черт бы побрал его с новыми женами! А Е. Н.? Не отвечает даже внуку… Не хочет? не может? стесняется?.. Я немного знала, каково это — когда не хочешь ни писать, ни разговаривать, когда не можешь никого видеть. И потом… Не так давно одна моя знакомая, застигнутая раком в тридцать семь, отвернулась к окну и целый месяц молчала перед смертью.

В декабре опубликовали мою повесть. У Лени вышла книга стихов. Е. Н. мечтала увидеть эту книгу… На зимние каникулы Маша поехала в Израиль, мы послали с ней книгу и журнал:

— Съезди в Гило, пусть Женя поможет, расспроси бабушек на скамейке. Они, наверное, знают, где этот дом.

Конечно, у Маши не получилось . Кому охота разыскивать незнакомых старух? Когда торопишься встретиться с Ромкой, расспросить его про личную жизнь, поделиться своими секретами! А еще — экскурсии, а Иерусалим завалило снегом, ботинки промокли… Женя послала журнал и книгу на новый адрес Виталика.

В марте я снова звонила Наташе.

— Как дела?

— Да все без изменений. Она наши письма получает, Виталий говорит, что радуется… Нет, нам она не отвечает. Телефон я не знаю. Можно писать на новый адрес… Посылку с книгой? Виталий не говорил…

Моя душа не бескорыстно добрая и нежная . Я не смогла писать, не зная, доходят ли письма… Что мешало мне самой написать Виталику? Не знаю. Что–то мешало… Баба Тася интересовалась:

— Как–то там ваша учительница? Поди, уж померла?

— Не знаю. В марте жива была.

— Там дома престарелых получше наших. Я в ГДР видала — жить да жить…

— Она тоскует.

— Хуже нет, когда нога сломана.

В мае баба Тася умерла. Умерла тихо, никого не измучив. С утра постирала белье, куда–то его сложила, не могла найти, тяжело дышала и сердилась:

— Ирина, как найдешь эти штаны, так и шлепни меня ими по лицу, прямо мокрыми хлестани! Я, Ирина, что–то совсем плохо дышу. Молитесь, чтобы в два дня ушла.

Она на глазах стала слабеть, задыхаться и ушла , как хотела, в два дня, тихо уснув в реанимационной палате.

Через неделю позвонил Ромка.

— Дядь Лень, можно я деньги возьму, что вы Жене оставили? — Он путано объяснял, что хочет сменить факультет. — Второй в мире! Дядь Лень, он второй во всем в мире! Я заработаю летом и отдам. Я сейчас не могу: экзамены.

Дядя Леня хотел быть хоть в чем–то похожим на деда.

— Ладно, бери, только учись как следует.

Вскоре Ромка объявился в Перми, деньги ушли в залог — иначе не выпускали из Израиля. Он прилетел повидаться с невестой. Никто не понял этой нелепости: Ромка отсутствовал почти два года, перед отъездом невесты не было, а если была, — зачем уезжал?

Я словно забыла, как сама уезжала и приезжала — не так судьбоносно, не так далеко, но мы каждый день писали друг другу, а что же они? Один, замученный ностальгией, вспомнил любовь, другая решилась к нему поехать — русская девочка по имени Кристина! Ей даже корзина не полагается…

— Дядь Лень, ну неужто и вы меня не понимаете? Я думал, хоть вы меня поймете!..

Осенью мы отправились в Пермь на свадьбу. Осенью нашей серебряной свадьбы — до нее оставалось всего три недели. Было решено: в «свадебное путешествие» летим в Израиль…

В поезде мне приснилось, что она умерла. Я позвонила Любови Абрамовне, математичке, той, что когда–то обревелась над стариками. Мы поболтали о ее итальянской внучке и посплетничали о Ромкиной свадьбе… Пришло время спросить.

— Любовь Абрамовна… Вы про Елену Николаевну что–нибудь знаете?

Я сама выбрала, от кого это услышать.

— Ириночка, так ведь она умерла… Четвертого августа. Она сломала шейку бедра, попала в дом престарелых, прожила там год. А потом не стала принимать лекарства… Месяц лежала в коме, без сознания, практически уже не жила. Ее тянули…

Пора было идти во дворец. Тот самый, в котором мы с Леней когда–то регистрировались. Я не должна была сильно плакать. И я умела: умела откладывать чувства. Когда мы тонули, у меня вообще не было чувств…

Мы прогулялись по родным осенним улицам и купили красивые букеты — себе, Маше и Зое с Лелей. Мы зашли большим счастливым семейством во Дворец культуры имени Свердлова — он мало изменился за двадцать пять лет, состав родственников изменился сильнее. Наша невеста оказалась краше всех.

Я сказала Левушке про Елену.

Наш жених, прилетевший неделю назад, заметно отвык от речей во Дворце имени Свердлова. Две пары нарядных родителей встречали молодых хлебом–солью. Родители невесты были растеряны и расстроены — теперь их касаются новости из Израиля: вооруженные стычки, обстрел Гило…

На следующий день мы встречались с одноклассниками — Якушевым и Климовой. Пили, пели, беззастенчиво целовались, договорились увидеться на серебряной свадьбе.

Вечером я встретила Левушку на вокзале.

— Ты знаешь, что Елена Николаевна умерла?

— Знаю. Ты же вчера сказала.

Через три недели я позвонила Бегуну:

— Приезжай к нам на серебряную свадьбу, — о тихом Боре вспомнили в последний момент.

— Говорят, Елена Николаевна умерла?

Так я узнала, что он тоже ее любил. Любил, хотел помянуть, зачем бы еще он стал спрашивать, он уже знал об этом от Левы…

Год спустя мне сказала Надежда Игоревна:

— Ирина, знаете, я ей писала до конца, но она не отвечала. Я даже свою маленькую фотографию ей послала, думаю, вдруг это вызовет воспоминания, она напишет… Но она не ответила, нет… Не хотела жаловаться.

Теперь я переписываюсь с Левой по e-mail’у.

Здравствуй, Ирина!

Давно обещал тебе грустное письмо, но мысли не хотят складываться в слова. Я (как и ты, исходя из многих твоих писем) много думаю, по разным поводам, о Елене Николаевне и вдруг поймал себя на мысли, что она воспринимается мной, как живая, как будто она не умерла, а продолжает жить в другом мире, причем этот мир — не «иной мир», а просто какой–то далекий мир, типа того же Израиля.

Я не хочу ссылаться на штампы, вроде «душа бессмертна» или «она жива в нашей памяти», так как бессмертны души у всех людей и даже нелюдей, да и в памяти живут часто не те, кого хотелось бы помнить. Но Елена Николаевна жива не душой, и не в памяти, а непосредственно, она растворена в нас, как пелось в песне: «Ленин в тебе и во мне». И в том, что мы есть (какие мы есть), в наших делах и мыслях есть ее частица (например, она чувствуется в твоих рассказах), и значит, она не может умереть полностью (вспоминается пушкинское: «Весь я не умру»), пока мы несем ее в себе (и мы — это не только Горинские, Яковские, Егоровы). А не станет нас, так останутся наши дети, потому что я убежден, что наша Соня или ваша Маша — тоже заочные ученики Елены Николаевны, хорошо знают ее по нашим рассказам и любят ее.