Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

Но я‑то писала не про колготки. Я жаловалась, как мучительно иллюстрировали мы с Зоей «Сказку о царе Салтане», как не могли нарисовать коршуна, пока не нашли картинку у Брэма, как тщательно эту картинку срисовывали, а Зоя вмиг замалевала море черной гуашью…

А твои огорчения со средненькой меня умиляют. И — мне стыдно за своего брата учителя — как же так неуклюже обращаться с такими прелестными вещами, как сказки Пушкина и детский рисунок? Она с ума сошла, старая (или молодая)? Принуждать рисовать?!

Здесь Пушкина в одной школе, организованной «русскими» учителями, изучают так: вечер — « Болдинская осень». Участвуют все: от 6 до 17 лет. Отличились малыши и как раз в постановке пушкинских сказок…

Я не раз пыталась объяснить, что больше люблю взрослых, чем детей, мне хватало и своих утренников, чтобы читать про чужие! Она же подробно, на нескольких страницах описывала, как дети готовили костюмы, рисовали усы, как между делом заучивали стихи. Дочитав до конца, я чуть не топнула от досады по луже:

«А главное — как они читали (наизусть, конечно!) Пушкина, как сумели услышать его звонкость и звучность!» — вспоминают учителя. (Я‑то читала только газетный репортаж)…

Вот это да! Я завела абонентский ящик, чтобы не пропадали письма. Месяцами жду я этих писем. Обвешанная продуктовыми сумками, хожу на почту, сижу на корточках, ящик достался мне самый нижний, толкаю в скважину уродливый ключик, не поймешь, как правильно его вставить, потею от раздражения, с обидой пялюсь в пустое нутро, пишу на всякий случай письмо, и еще письмо, и другое, и третье, вымаливаю у ящика ответ, вымолив, тут же читаю, а она пересказывает мне газетные репортажи!

…Ну, а о Иринке и Лене у меня опять целый рассказ… Сидят они двоечком в среднем ряду на средней парте в своем 9 «г»… Где–то в середине урока, когда Е. Н., бывало, совсем уж разольется соловьем, Леня вдруг начинает «собираться» — вот как скучающий двоечник собирается рвануть из класса сразу со звонком. Я вначале была в недоумении — уж Леня ли это?! А он знай себе перебирает в своем изящном кейсе, что–то судорожно ищет в не менее изящных несессерах и пеналах… А потом меня осенило: Леня ищет «фанеру»! (Ходил тогда анекдот. На колхозном собрании председатель–зануда скулит: «Посевная, а запчастей нет, солярки нет, слесарей нет… Кто хочет выступить по существу?!

Молчание. Один Михеич тянет руку.

— Говори, Михеич!

— Мне бы фанеры…

— Ты что, Михеич, тут солярки нет, мастеров нет! Кто хочет по существу?!

Молчание. Один Михеич тянет руку.

— Говори, Михеич!

— Мне бы фанеры…

— Да на что тебе фанера, Михеич??!!

— А я бы изладил ероплан и улетел отсюдова к чертовой матери!)

Вот я с тех пор, как только Леня начинает теребить «дипломат» и что–то искать, искать (а Иринка в это время кейфует: сложила свои хорошенькие ручки, а в глазах тысяча бесенят: как–то Елена Н. сумеет удачно закруглиться? Удастся ли Леньке найти «фанеру»? Или без «фанеры» на этот раз обойдется?) — я спохватываюсь: «Зануда, опять Ленечку до «фанеры» довела!»

Судя по тому, как вольно, спокойно сидит Ленечка, как все его бородатое лицо лучится счастьем и внутренним комфортом, а главное, — как счастливо сидится у него на руках малышке, — судя по всему этому, он давно уж забыл о фанере. А я не жалею, что так подробно изложила дорогое мое сердцу воспоминание. Хоть ваши дети узнают, каким был папа в школьные годы. И что не им одним достаются зануды–учителя.

…письма ваши греют меня вот уж несколько дней. Читаю и перечитываю, умиляюсь, горжусь, радуюсь: это ведь они, мои милые, не жалеют сил и времени (этот вечный дефицит совр. человека), чтобы как–то утешить, развлечь старую учительницу…

…Открытая ты душа, Иринка — и спасибо тебе за доброту, внимание, память, желание утешить, просто потрепаться — это чудесно! Не удержусь, вспомню Решетова, ибо все равно лучше не скажешь, и, кроме того, он один только подметил счастье, дарованное человеку:

Это про тебя: тебе больше всех откололось от этого общечеловеческого счастья. А вот про меня (Левитанский Ю.):

Вернее, это про всех нас, стариков–репатриантов. Топчемся на чужой сцене, кто делает вид, что знает эту роль, кто бормочет свою старую роль (большинство), кто прижался в уголку, и рад бы от стыда закрыть лицо руками, и молчит, и стоит, всем на смех, как столб… (я). Живут по 20 лет, по 2–3—5, а все говорят только по–русски, читают и чтут русскую литературу (кто Куприна — « Было полное собрание сочинений…» — кто Толстого, все хором Островского — « Бесприданница» с Алисовой и Ливановым — чудо!»). Смотрят только кабельное телевидение 1‑ю и 2‑ю программы, знают все последние московские сплетни, и проч., и проч. Даже те, кто с 70‑х годов, знают лишь счет и 5–6 фраз для магазинного обихода. Я даже не пытаюсь идти дальше двух слов Шалом и Шук (базар). И те произношу, наверное, так, как молоденькая жена–немочка, привезенная в дикую Сибирь в петровские времена, произносила единственное русское слово: «чи!» (щи). Скажет — и первая засмеется, чтобы семья не засмеяла ее уж в усмерть: русский народ шибко бережет чистоту речи. (Это где–то то ли у М. — Сибиряка, то ли — не помню, Ириночка)…

…Вот молодые — многие — быстренько выучивают новые роли. Учительница английского — успешно работает в цветочном магазине. Довольна: много шекелей. Врач — дежурной ночной медсестрой. Тоже не в обиде. Инженер сколотил бригаду по перевозке грузов или вкалывает на своей (здесь приобретенной!) «Тойоте» коммивояжером. Язык более или менее выучили.

Но «круглый безжалостный свет» четко высвечивает несмываемое клеймо: «Чужаки. Русия.» Обо мне же — ( русия)? — и говорить нечего.

Не получалось поехать в Израиль. Я писала ей о Париже, писала, как неожиданно расчувствовалась на русском кладбище. Она расчувствовалась в ответ — над моим письмом, будто над Лениными стихами.