Владимир Пронский - Стяжатели

— Правда ваша, Герман Львович! — процедил он в трубку, сделав ударение на слове «Львович».

— Вот и хорошо. У меня к вам одна просьба, если, конечно, она вас не затруднит: со мной будут два моих товарища, которых неудобно бросать одних. Потянем такую нагрузку? — спросил Шастин, не особенно прислушиваясь к настроению Самохвалова.

— Нет вопросов! Только хотелось бы сперва встретиться с вами лично. Понимаете, о чем говорю?

— Вполне. На месте всё уладим.

Как же медленно тянулось для Самохвалова время после этого разговора, даже голова разболелась от мыслей. Пока управляющая делами со своей помощницей носила пакеты с продуктами, он хотел было спросить у секретаря каких–нибудь таблеток, но передумал и, чтобы совсем уж не закиснуть, глотнул рюмку коньяку и почти сразу вторую. Вскоре голова просветлела. Чтобы не торчать в кресле, начал ходить по кабинету из угла в угол. Позвонил водителю и напомнил, чтобы тот вовремя съездил в карьероуправление и доставил гостей.

Ближе к концу рабочего дня неожиданно отвлек Немы- кин, хотя Антон Тимофеевич не вызывал его. После стука в дверь, первой, как обычно, появилась немыкинская лысина, а после разрешения войти и сам он предстал — мнётся, стоит. Чего–то хочет сказать, а не решается.

— Говори, зачем пришел, если уж нарисовался!

— Тут такое дело. — замялся Александр Ильич. — Лав- рик настаивает на том, чтобы памятные доски вернуть на место! А я не знаю, что делать?

— «Что делать?!» Вернуть — вот что делать! Только не сейчас, а как весна придет. Да, кстати, а доски–то отреставрировали?

— Пока нет.

— Тогда передай нашему дорогому Ефиму Константиновичу, чтобы он воду не мутил без нужды, а занялся делом! Да и отделу культуры здесь не помешало бы в этом поучаствовать! Да, да — лично вам, дорогой Ильич!

— В ближайшие дни обязательно этим займемся. Мне можно идти?

— Иди. — по–особенному зло приказал Самохвалов и подумал о Немыкине: «Дубина! Вот разберусь с Шастиным и погоню тебя в шею!»

В последнее время Антон Тимофеевич всё более ненавидел Немыкина, особенно, когда он выдал дочь за Игоря Севрю- кова! Это сперва ошарашило, но потом Антон Тимофеевич даже радовался, что Лада вовремя раскусила прохвоста! Но каков Немыкин?! Вконец осмелел, всякое уважение потерял к тому, кто его кормит.

Когда подошла машина с гостями, Самохвалов собрался с духом и встретил их вместе с улыбающейся Леной в «предбаннике». Когда гости разделись, двоим из них Самохвалов открыл дверь в комнату отдыха, уставленную напитками и закусками, а Шастину дал знак, чтобы тот задержался.

— Маленький разговор есть, Герман Львович! Прошу! — указал Самохвалов на стул сбоку от своего стола.

— Мы одни? — присаживаясь, зачем–то спросил Шастин, а Самохвалов явно смутился в душе от его неуместного вопроса.

— Скелета в шкафу не держим! — постарался улыбнуться Антон Тимофеевич. — Ну, так что. — сказал он, словно спросил разрешения, и поспешно достал пачки с деньгами из ящика стола, куда их упрятал заранее, и аккуратно положил перед Шастиным, как школьник кладет перед учителем тетрадку с домашним заданием.

— Сколько здесь?

— Как договаривались!

— Пятьдесят тысяч? — спросил Шастин, уточняя, и спросил, как показалось Самохвалову, пугающе громко — так, что даже в приемной, через две двери Лена могла услышать этот вопрос.

— Как договаривались. — шепнул Самохвалов.

— Какой вы скромник, Антон Тимофеевич. Пятьдесят так пятьдесят! — Он взял одну пачку, надорвал упаковку и высыпал купюры на стол. То же самое повторил и со второй пачкой.

Когда взялся за третью, Самохвалов попытался остановить:

— Что вы делаете?!

— Уже сделал, дорогой Антон Тимофеевич! Не повезло вам сегодня.

Шастин не успел договорить до конца, как из комнаты отдыха выскочили гости, а из приемной один за другим вошли еще несколько незнакомцев, и, лишь взглянув на них, Самохвалов всё понял. «Подстава!» — мелькнула опустошившая мысль. Когда же один из вошедших представился следователем губернской прокуратуры, Антон Тимофеевич перестал чувствовать себя. Всё, что потом происходило в кабинете, — происходило, как во сне, когда в присутствии откуда–то взявшихся понятых (одного из которых он сразу узнал, потому что Игоря Севрюкова не мог не узнать, и подумал: «Этот–то сучонок что тут делает?!») долго и нудно переписывали номера купюр, укладывали в пакет, потом опечатали и начали задавать какие–то вопросы; он что–то отвечал на них, чувствуя, что чем дольше говорит с окружающими ненавистными людьми, тем сильнее болит сердце.

Наверное, целый час продолжалась эта канитель, и в конце ее, заставив расписаться в какой–то бумаге, его повели на выход.

— Куда тянете?! — спросил он у Шастина.

— В губернию прокатимся, в следственном изоляторе немного отдохнете от трудов праведных!

На улице персональной машины Самохвалова не оказалось, зато стояли две другие иномарки с сильно тонированными стеклами, за которыми в салоне ничего не разглядеть, тем более что давно наступил вечер. Пока Самохвалов шел к ним, ему показалось, что весь Княжск сбежался посмотреть на плененного главу района. Шастин уселся на переднее сиденье одной из машин, грузного Самохвалова затолкали на заднее и, словно оберегая, подхватили под руки. Иномарка лихо развернулась и покатила по княжским улицам, проседая на колдобинах. Когда выехали за город, один из сопровождавших толкнул Шастина:

— Герман Львович, возвращаться надо!

— Что такое?! — спросил Шастин, не повернувшись.

— Без сознания наш друг…

В первый момент, узнав о состоянии Самохвалова, Герман Львович всерьез растерялся, словно нарушился некий сценарий и теперь надо было действовать, что называется, с чистого листа, потому что никак и ни с кем не обговаривал подобную ситуацию заранее. До сего момента ему казалось, что его не самая привлекательная роль в этом деле вот–вот должна была закончиться, что, еще немного, и он мог бы с легкой душой доложить губернскому начальству об окончании своей миссии, от которой, признаваясь самому себе, устал до невозможности. И усталость эта была не физической, а иного рода. Она относилась к той непонятной усталости, которую не сразу замечаешь, даже не догадываешься, что она вовсю живет в тебе. Сперва она закреплялась в душе вместе с иными качествами, а потом, разрастаясь, подобно наглому кукушонку, попавшему в чужое гнездо, выталкивала всё и вся, не оставляя места ничему иному–только себе, любимой.

Что–то похожее происходило с Шастиным в последний месяц, когда его направили в Княжское карьероуправление с конкретной целью: накопать компромат на основного акционера карьеров, несмотря даже на то, что он является главным муниципалом в Княжске. Когда же такой компромат будет найден (в том, что это произойдет, никто и не сомневался), то надо будет грамотно подвести этого муниципала под какое–нибудь подсудное действие, и тогда ему ничего не останется, как добровольно от всего отказаться, а взамен получить самое главное — свободу. Разве это мало при такой короткой жизни, которая и без того быстротечна в нынешнее беспокойное время?! К моменту командировки в Княжск Шастина снабдили своеобразной объективкой на Антона Тимофеевича, в которой было отражено, когда и сколько он получил акций, какую имеет недвижимость, когда и какие приобретал машины, на кого из членов семьи они оформлены. В этом кондуите было отражено даже то, что нынешний управляющий карьерами Нистратов состоит в родстве с объектом разработки. По содержанию записей, по терминологии Шастин сразу понял, что составляли этот негласный документ весьма сведущие люди, имевшие свободный доступ к любой интересующей информации. Всё это так, но составители досье на Самохвалова работали по–особенному — этого не скрыть, и Шастин вполне понимал роль, которую расписали ему — налоговику из дальнего глухого района на востоке губернии, где даже Княжск выглядит столичным городом. Еще полгода назад он посчитал свалившимся счастьем приглашение на работу в губернию. Тогда оно показалось подарком с небес, но Шастин был немолод и давно усвоил, что бесплатных подарков не бывает, хотя давно ждал подобного предложения, потому что последние двенадцать лет исправно работал на своего негласного шефа из губернии. За эти годы узнал Ивана Ивановича, можно сказать, досконально. Слово он свое всегда выполнял, но только перед тем, кто ему был нужен. На территории района, где работал Шастин, Иван Иванович Кузьмичёв держал два деревообрабатывающих цеха со всем комплексом оборудования и широким ассортиментом деревяшек, как они называли вагонку, брус и прочие изделия из хвойных пород, которых пока в тамошних районах хватит на долгие годы, если, конечно, других не подпускать. Они и не подпускали. Поэтому собственное производство с каждым годом расширялось, и не последнюю роль в этом играло ведомство Шастина, помогавшее своими незрячими при необходимости глазами процветанию цехов. Губернский человек это ценил, и, как всякий настоящий хозяин, всегда стремился развивать производство, не ограничиваясь деревяшками. Поэтому, постепенно расширяя круг губернских знакомств, бывая в разных дружеских компаниях, он расчетливо заводил новые. Особенно это хорошо получалось, когда приезжал на охоту в Княжск. От тамошнего человека по фамилии Самохвалов многое узнал о карьерах, о соседнем цементном заводе, а как узнал, то в уме родилась хорошая рокировочка: прибрать к рукам карьеры, а на место хлебосольного Антона Тимофеевича посадить Шастина. Так сказать: на княжение в Княжске! Однажды мелькнув, эта забавная тавтология задержалась, надолго застряла в голове, и теперь, чтобы ни делал Иван Иванович, всё делал, исходя из своего многоходового замысла. Когда же всё сложилось, он вызвал Шастина, и за обедом в ресторане прямо сказал: