Владимир Пронский - Стяжатели

И вот она перед палатой, и, слегка постучав, услышала возглас: «Да–да.» Заглянула в дверь, а уж мать поднялась шагнула навстречу.

— Проходи, дочка! — Ольга Сергеевна услужливо подала табуретку.

Лада положила на прикроватную тумбочку цветы, подошла к Антону Тимофеевичу, поцеловала в щеку и тихо, почти испуганно сказала, едва узнав в бледном, осунувшемся человеке отца:

— Здравствуй, пап! Как ты тут?

Прежде чем ответить, Самохвалов во все глаза рассматрел дочь, словно не видел ее давным–давно, а потом, спохватившись, указал на табуретку:

— Присядь. У меня дела на поправку идут, а как у тебя? Сама дошла?

— Твой Максим довез.

— Вот и хорошо. — Самохвалов замолчал, потянулся к руке дочери и осторожно взял, словно хотел почувствовать ее тепло.

Продолжая держать руку, Антон Тимофеевич закрыл глаза, а когда открыл их, то они оказались полными слез, а губы непроизвольно скривились в горестной гримасе.

— Прости меня! — не сразу сказал Самохвалов и, внимательно посмотрев на дочь, свободной рукой смахнул слезы.

— Пап, ты о чем? — перепугалась Лада и глянула на мать, мывшую посуду.

— Ты знаешь о чем.

— Ладно, пап! Это давно проехали — вперед надо смотреть.

К ним подошла Ольга Сергеевна, заметив покрасневшие глаза мужа, спросила, не поняв причину его слез:

— Ты чего это, отец, расквасился–то?! Ты это прекращай! Не девица красная!

Когда, расцеловавшись на прощание с отцом, Лада собралась уходить, Ольга Сергеевна вышла из палаты вместе с ней, тихо спросила:

— Была у врача? — И, увидев кивок дочери, уточнила: — Подтвердилось?

— Да, мам! Я же не шутила!

— Ну, ладно. — неопределенно сказала Ольга Сергеевна. — Иди домой.

Долгожданный, но и неожиданный визит дочери заставил Антона Тимофеевича по–иному посмотреть на всё, что происходило в их семье прежде. И трогательная забота Лады, и

его слезы смешались в единое родственное чувство, которое стало совершенно иным, чем прежде, хотя формально вроде бы ничего не изменилось.

Он еще более укрепил в себе это новое чувство, когда Ольга Сергеевна рассказала, осторожно заглядывая в глаза, о беременности Лады, о Николае. Говорила осторожно, не зная, как воспримет известие муж, но все–таки не смогла схоронить в себе эту новость, скрывать которую теперь не имело смысла.

— Так что, дорогой Антон Тимофеевич, скоро станем дедом и бабкой! — повеселела Ольга Сергеевна, поправляя мужу высокую подушку.

— Ну и дай бог! Когда–то это должно было случиться.

После ухода жены, Самохвалов так расчувствовался, вспоминая Шишкина, что даже захотел увидеть его поближе, заглянуть в глаза — рассмотреть по–настоящему и пожать руку, сказать, когда остались бы одни: «Прости, брат!» И, подумав так, подумал еще и о том стремительном изменении в собственном сознании, когда человек, на которого еще недавно не мог смотреть, вдруг стал чуть ли не самым дорогим на свете. Вот что жизнь делает, вот как она крутит–вертит людьми!

Самохвалов теперь радовался свалившемуся одиночеству, когда было вдоволь времени на размышления о том, что ждало впереди, потому что история с проверкой, чувствовал он, не закончилась, а лишь по–настоящему начиналась. И это походило на правду, даже если навещавший Нистратов ничего нового не говорил; в такие моменты Самохвалову казалось, что Алексей что–то трусливо умалчивает. Пытаясь представить развитие ситуации, Самохвалов просчитывал разные варианты, и всё более склонялся к тому, что его, в конце концов, оставят в покое, и жизнь будет течь своим чередом. Ведь ребята свое получили, и вполне можно предположить, что теперь они вряд ли будут мелькать перед глазами. Хотя бы до следующей проверки.

Очнулся Самохвалов от тихого голоса дежурной медсестры.

— Антон Тимофеевич, Антон Тимофеевич! — звала она. — К вам посетители!

Самохвалов не сразу сообразил, кто это мог наведаться, потому что Нистратов всегда предупреждал по телефону, Лаврик ни разу носа в больницу не показал, Лада только была. И тут Антон Тимофеевич вспомнил Шастина.

— Пусть заходят, если пришли! — сказал Самохвалов медсестре, и та пропала за широко растворившейся дверью, в проеме которой показался прилизанный Шастин и еще двое человек: все в костюмах, при галстуках. И сразу палата показалась тесной.

— Приветствуем вас, Антон Тимофеевич! — поздоровался Герман Львович и пожал протянутую Самохваловым руку.

Когда Самохвалов поздоровался со всеми, Шастин поставил рядом с тумбочкой угловатый бумажный пакет с белыми тесемочками вместо ручек:

— Это вам! Здесь фрукты, шоколад, икорка — вдруг захочется солененького или сладенького.

— Врачи запрещают и то, и другое!

— Немножко можно. Даже яд змеиный принимают, лишь бы помог исцелению. А у вас оно будет долгим, к сожалению! Не жалели вы себя, Антон Тимофеевич, надорвались непосильными трудами. Теперь самое время подумать о собственном здоровье и своем будущем. С этим и пришли к вам, чтобы обсудить, как это сделать с наименьшими для вас потерями.

Двое крепких ребят после этих слов Шастина разделились: один остался у двери, а другой подошел к окну, присел на подоконник. И эти их заученные действия и слова Шастина, а более — интонация, с какой он говорил, сразу не понравились Самохвалову, и стало ясно: не для того они завалились в палату, чтобы пролить слезы утешения и сочувствия. И подумав так, Самохвалов почувствовал, как тяжело отозвалось сердце на нерадостное предчувствие.

— Говори уж сразу, с чем пожаловал, Герман Львович!

— Вот и хорошо, Антон Тимофеевич, что остался таким же решительным. Быть может, сейчас и не время говорить об этом и место не очень–то подходящее, но время, время. Оно поджимает, и поэтому есть необходимость не затягивать с принятием решения. А оно нам видится таким. Поясню. Результаты проверки вашего предприятия, а также материалы по факту дачи вами взятки зафиксированы на видео, а также имеется аудиозаписи наших с вами бесед — всё это находится в предбаннике губернского прокурора, и, сами понимаете, сейчас всё зависит от вас: будет дан им ход или они бесследно и навсегда исчезнут.

— Что мне нужно сделать для этого?

— Продать нам контрольный пакет акций, владельцем которого вы являетесь!

— А остальные держатели?

— Это не ваша забота, Антон Тимофеевич!

— Значит, на хохряк берете!

— Ну это уж как угодно называйте… Для нас главное, что на вас есть компрометирующие материалы, на основании которых, если, конечно, будете упрямиться, вам вполне можно обеспечить незавидное будущее: следствие, суд и тюрьма. В общем, ничего нового. Вам это нужно с вашим слабым сердцем?!

Самохвалов закрыл глаза, потому что не мог смотреть на Шастина, на его лицо, показавшееся сейчас особенно хищным, и захотелось врезать по его остроносой физиономии.