Андрей Геращенко - Хут

— А как же. Оно пропало потом, когда мешки и гроши появились.

— Так это я и был. Я в колесо обратился. Раньше я у Степана Микулича жил в Малой Зимнице. У которого хата сгорела. Грошей ему наносил, зерна разного. Микулич даже на волю хотел выкупиться.

— Так ведь хата у него сгорела. Как же так? Это за гроши и зерно расплата такая нечистая, да? Дедушка, оставь ты нас от греха подальше. Забери ты это зерно и гроши забери, только хату не пали! Что хочешь, проси, а хату не пали, как Мику- личу! — взмолилась Ганна.

— Вот глупая баба! — рассердился хут и сверкнул красными глазами так, что из них посыпались искры. — Я не могу уйти сам — только если хата сгорит или сам спалю.

— Борони Боже! — запричитала Ганна.

— Да перестань ты ойкать, надоела уже!

— Так Микуличу хату не ты спалил!

— Я! — самодовольно кивнул хут и хитро улыбнулся.

— За что же так? Или хотел уйти?

— Микулич сам виноват. Носил я ему и мешки, и жбаны с грошами. А от его глупой бабы только и требовалось кормить меня. Один раз в неделю, вечером в субботу, пожарить для меня три куриных яйца, поднять на горище и позвать: «Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку!» Вот и всё.

— Так неужто же она не пожарила? Раньше ведь жарила?

— Пожарила и поставила. Даже позвала как положено. Только я в это время ещё летел со снопом. А сын её бестолковый проследил за матерью и сожрал мою еду. Вот я за это им всё и спалил — и хлев, и хату, и баню.

— А ты знал, что это сын?

— Не знал, конечно. Я же хут — мне положено только про мешки с зерном да гроши знать! — самодовольно сказал дед.

— Так зачем же ты всё спалил — не виновата ведь баба Микулича?

— Нечего надо мной шутки такие шутить. За дело я их спалил — за детьми лучше смотреть надо! — сердито возразил хут. — Если бы она меня не позвала, так ещё куда ни шло, а так я на зов полетел, а тут на тебе — сожрал паршивец мою яеченьку. Вот я и решил, что глупая баба совсем обнаглела и смеяться надо мной удумала!

— Так ведь сгорели они все за такую малость. Не жалко?

— Я хут — мне не жалко. Я только всё спалил, а сгорели они сами — могли и выбраться. Микулич надрался водки в корчме, вот и задохнулся пьяный, а баба с детьми сама запор отодвинуть не смогла.

— Господи — люди ведь живые. За такую малость–то. Так ты и нас спалишь?

— Не спалю, если кормить вовремя да правильно будешь. Теперь я у вас жить буду. Яеченьку будешь давать каждый вечер в субботу и отдельно — за каждый мешок и жбан с грошами. Заживёте так, что никому и не снилось. Если хочешь чего спросить — спрашивай. Я хоть и не всё, а многое знаю, чего вам, людям, неведомо. Я хут, а с хутом всегда советоваться можно — как да что. Ну, чего спросить хочешь — что тебя тревожит? Про дочку свою, Катьку, наверное?

— Про неё, — выдохнула Ганна. — Повадился к ней нездешний хлопец.

— Не хлопец это совсем, да пока это и неважно. Слушай меня внимательно — сегодня же отпусти свою Катьку к этому хлопцу.

— Да как же это — я её и на двор не пускаю почти!

— Ты сначала дослушай, а потом причитай! — вновь рассердился хут, и Ганне показалось, будто его лицо и руки стали ещё краснее. — Прежде чем она к нему пойдёт, заплети ей в волосы буркун и тою. Только и ту и другую траву обязательно. И пусть идёт к хлопцу. Всё будет хорошо.

— У меня–то и трав этих нет. Буркун ещё, может, и остался после Марии, а тои точно нет. Может, к Марии сбегать?

— Нет тои и у Марии. На, держи, — хут протянул Г анне два неизвестно как оказавшихся у него в руках пучка сушеной травы. — Когда будешь вплетать в волосы, скажи, только очень тихо: «Буркун и тоя, как брат с сестрою!» Да Катьке своей накажи, чтобы не сняла траву раньше времени. А лучше — незаметно ей вплети. Если всё сделаете правильно, Катька вернётся и сама тебе всё расскажет. Тогда и поймёшь, что это был за хлопец. А обо мне лишнего не болтай никому, слышишь?! — предупредил хут и на прощание заметил: — Проговоришься — всё спалю!

— Да я никому! — испуганно шарахнулась Ганна.

Как ни была поражена Блиниха неожиданной встречей с хутом, но всё же сразу занялась дочерью. Под предлогом того, что она хочет заплести ей косы, аккуратно вплела по две веточки буркуна и тои, да так ловко, что Катька ничего не заметила.

— Буркун и тоя, как брат с сестрою, — едва слышно прошептала Г анна.

— Что? — насторожилась дочь.

— Ничего — это я так, сама с собой разговариваю, — успокоила её мать.

Катька была немало удивлена тому, что мать не только не запрещала ей идти на

улицу, но даже настоятельно посоветовала это сделать:

— Сходи, подыши воздухом — и так уже исхудала совсем.

— Отпускаешь? — недоверчиво переспросила Катька.

— Иди уж, прогуляйся, — вздохнула Ганна.

Катька решила, что мать хочет её выследить, поэтому вначале сделала круг по Ректе и лишь затем пошла в сторону берёзовой рощи. Она всегда чувствовала, когда её хлопец появлялся в Ректе. Он как будто звал её.

Так было и на этот раз — Катька сразу же узнала ржание его жеребца. Хлопец выехал из–за деревьев, соскочил с коня и, привязав его к кустам, шагнул к Катьке:

— Здравствуй.

— Здравствуй, Иван! — обрадовалась Катька.

Она знала только его имя да то, что он откуда–то из–под Пропойска, где держит свою кузницу.

Хлопец обнял Катьку, но тут же его лицо исказила гримаса боли:

— Что это у тебя в волосах, под платком?!

— Где? — удивилась Катька.

— Да вот же, — хлопец достал у Катьки из кос пучки буркуна и тои. — Буркун и тоя, как брат с сестрою, — растерянно пробормотал Иван.

Черты его лица стали меняться прямо на глазах — неожиданно появилась чёрная козлиная бородка, нос раздался вширь, превратившись в мерзкое рыло, а из- под шапки выглянули маленькие рожки.

— О Господи, да ведь ты чёрт! — отшатнулась от Ивана Катька.

— Если бы не буркун с тоей, была бы ты моей! — зло рявкнул чёрт. — И сама бы пропала, и душу бы забрал. А теперь иди отсюда!

Чёрт отвязал своего жеребца и вскочил в седло:

— Прощай!

Жеребец дико заржал и понёс чёрта прочь. И конь и всадник через несколько мгновений словно растворились в воздухе, вокруг запахло серой, и Катька, лишившись чувств, упала прямо на снег.

Здоровье у дочери сразу же пошло на поправку, и к концу марта в облике уже ничто не напоминало о той болезненной худобе и странном истощении, которые так донимали девушку ещё в феврале. Дела у Василя Блина тем временем явно пошли в гору — стали водиться деньги, и он всерьёз призадумался о том, чтобы выкупить и себя самого, и всю семью с хатой и землёй на волю. Прослышав про это, Старжевский, не желая терять свою выгоду, как в случае с Микуличем из Малой Зимницы (мало ли чего может случиться), позвал Василя с женой к себе.

К себе в покои пан не пустил, но был приветлив и разрешил пройти Блинам в переднюю. Отвесив Старжевскому почти земные поклоны, Блин и Блиниха осторожно, словно чего–то опасаясь (что, по их мнению, было искренним выражением почтения и уважения к хозяину), присели на краешки указанных им стульев. Василь Блин, зная о крутом нраве Старжевского, приготовился к тому, что разговор будет непростым, но пан сразу же назвал вполне приемлемую цену за вольную для всего семейства Блинов и за всю их землю с имуществом. «Вполне по–божески, только бы не обманул!» — обрадовался Василь, потому что у него уже была запрашиваемая Старжевским сумма, но для вида вскочил со стула, вновь отвесил земной поклон: