Володя Злобин - Ужин моего таракана

— А тот чудной, в плаще и с горящими фитилями. Тот, что на меня в лесу выскочил. Он сначала меня напугал, а потом зашептал тихо, что это шутка и не надо бояться. Он умеет убеждать. Так что не вини себя.

Я вспомнил ту инсценировку в лесу, когда Борис, изображая дьяволопоклонника, надвинулся на Веру, и мне показалось, что он шепчет какие–то нагнетающие атмосферу заклинания. На деле же, он упрашивал заманенную мной девушку не бояться. Ой, Борис — Борис, не только тебе водка нужна в этом мире. Правда, теперь это особого значения не имело.

— Не думаю, что это меняет твое отношение ко мне… Что ты обо мне думаешь, — спросил я, облизывая пораненные губы, — только честно. Хотя врать ты не любишь.

Люблю слушать долгие несвязные монологи, на фоне которых можно выносить, как беременная женщина, и родить одну–единственную хлесткую фразу и, как в рассказе Шукшина, срезать выскочку. А Вера только и сказала:

— Глупенький ты и вовсе не злой. Я же вижу. И скоро вылечишься.

Интуиция подсказала мне, что она не мои синяки имела в виду. Мы с минуту глядя друг на друга. Заплетенные в косу волосы превращали ее лоб в какое–то возвышенное искусство. Без прыщей и без косметики. Ровное гладкое поле под зачесанным ржаным небом. А ниже — два зеленых стога, ярко–горящие глаза. Если бы огонь имел зеленый цвет, можно было сказать, что в глазах у Веры пылало пламя. Прекрасная, васильковая красота.

— Ну, мне пора. Береги себя, Антон.

Она повернулась и пошла к выходу, а я, не успевая сравнить свое искалеченное уродство с этим снизошедшим до меня херувимом, лепечу что–то невразумительное. Вова на кровати что–то прошептал и, зашуршав пакетом, перевернулся на другой бок. Слышно, как тихо переговариваются два парня, а в коридоре воет на свою несправедливую жизнь медсестра.

— Подожди, — говорю я Вере, едва ворочая языком, — не уходи.

Она нерешительно останавливается, явно не желая выслушивать от меня ни оправданий, ни грубости. Робко улыбается, не от смущения, а от того, что не хочет поставить меня в неловкое положение. А она это может, потому что намного сильней меня. Это не Настя со своими поучительными нравоучениями и смыслами, а человек, выросший из словесных пеленок. У нее каждый взгляд — предложение, а жест — целый абзац. Снисхождение.

— Что? — бледные не накрашенные губы тянутся в полуулыбке, и я понимаю, что если скажу ей хоть какую–нибудь завуалированную грубость, то окончательно пойду ко дну.

— Если ты уйдешь, то покажется, что в нашей камере зашло солнце.

Вера засмеялась, обнажив серые зубы и махнув на прощанье рукой, скользнула в коридор. Мне показалась, что перегорела лампочка, и стало темнее, как будто на окно накинули тяжелый плед. Ругаясь, я подскочил с кровати и заковылял к высокому подоконнику. Отстранив в сторону обрезанных, я отодвинул занавесь и уставился в безмятежно–синее небо.

— Черт!

— А что случилось? — спросил один из братьев.

Я устало посмотрел на него и устало направился к своей лежанке:

— Как что? Ты не заметил, что в мире только что стало немного темнее?

К приходу Насти я долго готовился и придумал пару хитроумных комбинаций. Мальчика Вову забрала домой мама. Он был настолько этому рад, что зареванный от счастья, не успел меня поблагодарить за то, что я постоянно возился с ним эти несколько дней. Я не обиделся, понимая его чувства.

Настя также как и Вера, встала в дверном проеме, и я не замедлил съязвить:

— Ты что застыла? Обернулась поглядеть на горящий Содом, что ли? Как это по–человечески!

Настя не похожа на жену Лота, смотрит безучастно, совсем безразлично. Это не свойственно женщинам, этим любопытным лисам. Я всегда считал, что надо всех женщин сделать философами. Они бы быстро ответили, сможет ли Господь сотворить камень, который не смог бы поднять.

— Ну, здравствуй, любовничек.

— Привет, — я безразлично пожимаю плечами, в тайне признаваясь ей в любви, — пришла высказать всю правду обо мне? Ну, давай, без прелюдей, а то я тебя обскочу. Сразу руби.

Она и выпалила, постепенно все громче:

— А ты на самом деле обыкновенный. Ты деревяшка, завернутая в фантик. Ты… я даже не хочу подбирать к тебе красивых сравнений, потому что ты обычный. Обычность, которая это понимает и всячески хочет это скрыть, завесить, убежать!

Я с радостью кивнул.

— Тобой следует переболеть, как ветрянкой. А после, вспоминая, только смеяться будешь, причем над собой. Как это я умудрилась сходить с ума по пластмассовой формочке.

— Может быть.

— И ты, и все твои друзья — это оторванные от жизни люди с налетом пафоса. Никчемная жизнь. Якобы знаешь суть, но влачишь настолько жалкое существование, что максимум, что ты можешь изменить — это положение своего тела в пространстве.

Я опять соглашаюсь:

— Да, ты абсолютно права.

— Мне одно непонятно, почему ты, не обладая ничем, заставил страдать по тебе стольких девушек?

— Я не знаю.

— Да потому что ты смазливый глист! Отрасти черные волосы до плеч, напиши пару зачуханых стихов про смерть и тьму, притворись, что ты одинок, и получишь гору женских тушек! За свою дурацкую тетрадку ты так трясся, что людей не замечал! Бумажка ему, видите ли, важнее чужих чувств! А в тебе что, кроме придуманного? Ну, хоть что–то ты делал искренне?

Она, глупенькая Настя, не знала, что в этот момент моя зеленая школьная тетрадь со стихами, изрисованная и почти опустевшая после игр с Вовой, бездыханная лежит в моей тумбочке. Написанные мной строфы и свернутые больным мальчиком листки, еще вчера отправлялись в увлекательный полет из окна палаты. Он радовался, и я не был зол. Я посылал в мир свои стихотворения.

— Ну, что ты сделал искреннего, кроме издевательств?

Я пожал плечами и пошутил на радость соседей по палате:

— Когда я мастурбирую, то вполне искренне представляю тебя.

— Ты меня хотел этим поразить?

— Если бы я хотел тебя поразить, ты бы уже упала в обморок. Я просто с тобой разговариваю.

— Сука ты.

Такого наслаждения я не ловил еще никогда. Тебя ругают, обсыпают самыми грязными ругательствами, играя в нефтяников — бурят взглядом. Ненавидят! Когда тебя ненавидят, главное оставаться спокойным и улыбающимся. Тогда гигантский поток негативной энергии, направленный против тебя, не найдя область применения, вернется к отправителю. Это как бросать каучуковый мячик в стену и ждать, когда он, отскочив, прилетит тебе в голову.

Я картинно почесал затылок, словно пытаясь выскрести умную мысль, и пожал плечами:

— Настя, ты не кричи, это же больница.

— Да с какого это момента ты стал заботиться о других людях? Тебе плевать на всех! Тебе лишь бы задеть кого–то, сделать гадость! Ты не способен на доброе дело.