Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

В бар вошли еще двое мужчин с двумя подружками, за ними Джоунз и девушка, с которой они сидели за столиком.

— Ну, в каких былых грехах нынче кается старина Кейли? — спросил кто-то. — Давайте послушаем.

Обезумев от ярости, Кип крикнул:

— Я говорил, что ограбил банки на миллион долларов. Я наврал, слышите? Наврал! — Сжав кулаки, с дико искаженным лицом, он встал и двинулся им навстречу. — На два миллиона награбил! — заорал он, нацелив палец на Джоунза. — И это вранье. На четыре миллиона, нет, на шесть миллионов, на десять миллионов!

Всех поразил его безумный, дикий взгляд. Он непрерывно ерошил пятерней черную копну волос. Голова его дергалась. Прибежавший снизу Дженкинс встал в дверях. Страшная боль и горечь в глазах Кипа испугали его. А Кип выкрикивал, подражая балаганному зазывале:

— Леди и джентльмены! Карусель направо. Но билеты мистер Дженкинс продает у себя в кабинете. Чертово колесо наверху. — Тут он схватил блюдо с соленым печеньем, рассыпал его по всей стойке, надел блюдо себе на голову и громко объявил: — Черный парень в серебряной шляпе! Милые леди, не найдется ли у вас булавки? Сюда, мадам, воткните ее в этого парня — он самое диковинное чудище за всю историю балаганного бизнеса.

Кругом загоготали, кто-то крикнул:

— Ай да Кип!

И, покатываясь со смеху, столпились вокруг него. И тогда он в ужасе огляделся.

— Отойдите, пожалуйста. Уйдите! — просил он. Но все думали, что он дурачится. — Ну довольно, что вы! Перестаньте! — упавшим голосом уговаривал он.

— Это ты перестань!

И вот оно пришло, унижение, которого он сам добился этой шутовской выходкой, окончательно разрушив веру в значительность своей личности. Клоунская улыбка будто разрывала его лицо. Низко опустив голову, он проталкивался к двери. Потом быстрым шагом прошел по вестибюлю и с рыданием выбежал на улицу. На тротуаре, взявшись под руки, столпилась группка приятелей, и он перешел на другую сторону. Он брел как слепой, ничего не видя, натыкаясь на прохожих. Долго ли он так бродил, он и сам не знал, а когда огляделся, оказалось, что он стоит на мосту и смотрит на товарные составы, и на реку в лунном сиянии, и на гигантские отражения фабричных труб в зеркале воды. Вот они, на том берегу, огромные, освещенные здания. В тот первый вечер на воле он мысленно благодарил живущих в них людей.

Пьяный бродяга, толстяк с добродушным лицом, ковылял по мосту. Он подошел к Кипу, заныл:

— Мистер, а мистер, дайте монетку! — И потянул его за рукав.

Кип дернулся и отшвырнул его с такой силой, что бедняга, отлетев далеко, растянулся на дороге. Подымаясь, стоя на коленях, пьяница смотрел на Кипа с укоризной и скорбно качал головой.

— Нехорошо вы сделали, — сказал он, — нехорошо.

— От твоей рыхлой благодушной рожи нутро выворачивает!

— Лицо у меня очень даже нормальное.

— Пошел вон!

Кип перегнулся через перила. Река медленно текла вдаль, к заливу, то рябью подернутая, то гладкая, — вот легкий всплеск, и снова темный бархат воды. Так текла она и в годы его детства, тихая или бурливая осенью, широкая, полноводная весной. В этом мерном вечном движении реки там, под мостом, в плеске воды ему слышался голос священника, вещавшего о граде божьем. Добро и зло, то, чем он был, чем стал и чем будет, река уносила с собой все дальше, к озеру, словно обломки старого скарба.

Над сортировочной станцией протяжным стоном взмыл к ночному небу гудок товарного поезда. Крепко ухватившись за перила, Кип ждал, когда под дрожащим мостом протарахтит состав, и жадно глянул вниз. Как раз под тем местом, где он стоял, к нему взметнулся густой черный дым вместе с пронзительным воплем гудка и слепящей вспышкой пламени.

Он уходил от реки, но она все еще жила в его сознании, текла своей дорогой, и перед глазами проплывало все, что она уносила с собой, словно выброшенный хлам. Вон в воде как будто мелькнула потрепанная шляпа сенатора Маклейна. Ему чудилось — он стоит и смотрит на реку, и все же он понимал, что куда-то идет. У дома Джулии он взглянул на темные окна ее квартиры и вдруг настороженно замер: ему послышалось, что кто-то бежит. Нет, это молочник тарахтит бутылками в проволочной корзине. Упали первые капли дождя. Кип медленно поднялся по лестнице и тихонько постучал в дверь. Никто не ответил. Он приложил к двери ухо, прислушался.

— Кто там? — отозвалась Джулия.

— Впусти меня, — сказал он и стукнул в дверь.

— Я уже сплю.

— Открой! — крикнул он и снова громко застучал.

— Тише, все соседи сбегутся.

Когда Джулия открыла ему, он вошел, прислонился к двери и уставился на нее. Она стояла в ночной рубашке. Такая маленькая, белая, встревоженная.

— Что случилось? — спросила она.

— Хотел тебя кое о чем спросить…

Джулия молча ждала, а он оглядывал комнату: на столике у дивана кувшин с букетом роз. Одеяло откинуто. На постели осталась вмятинка.

— Откуда эти розы?

— Мне их кто-то прислал.

— Кто?

— Кто-то послал на магазин Хендерсона.

Медленно вынув цветы из вазы, он их разглядывал. Не им подаренные цветы. Он и сам не понимал, зачем их держит. Рука его разжалась, розы упали на пол, а он все стоял и смотрел на Джулию.

— Зачем ты их бросил?

— Я нечаянно, — пробормотал Кип.

— Хотя бы подобрал для приличия, — упрекнула его Джулия и, опустившись на колени, принялась собирать розы в букет.

— Джулия… — прошептал он.

Она испуганно посмотрела на него, понимая, что он думает совсем не о цветах.

— Помнишь, первый раз, когда ты пришла в гостиницу…

— Помню, — ответила она, поднимаясь с колен, позабыв о цветах.

— Почему ты пришла тогда?

— Ты же послал мне туфли, разве забыл?

— Неправда, — сказал он. — Ты узнала, кто я, и загорелась любопытством, как и все другие, ведь так? — Он взял в руки ее голову и, запрокинув, всматривался в ее лицо, словно умолял ему возразить. — В тот вечер, когда я первый раз обнял тебя, ты вся трепетала, глаза твои сияли, лицо горело.

— Ты мне делаешь больно.

— Скажи правду!

— Да, я загорелась. Ты будто все открывал передо мной. И еще — я увидела смелость и чудо, и… ты был так со мной добр. Милый! Наверно, я полюбила тебя с той первой встречи в закусочной. А когда узнала, к каким достойным целям ты стремишься…

— Достоинство… Как у балаганного клоуна, который каждый вечер через обручи прыгает.

— Милый! Что с тобой?

Он отпустил ее и вымучил улыбку.

— Дженкинс прогнал меня, — сказал он. — Сперва хотел борцом сделать. Все хотят от меня отделаться.

— Бред какой-то, подлая ложь… — Она подняла на него глаза, умолкнув, не двигаясь, не веря своим ушам. — Почему? С чего ты это взял?

Их обоих сковывало недоумение.

— Сам не пойму… не знаю, — проговорил Кип. Они смотрели друг на друга в смятении, и оба вспомнили ту ночь, когда Кип, лежа здесь, на этом диване, делился с ней своими сокровенными замыслами. — Я все стараюсь разобраться… — Он походил теперь на обиженного, растерянного ребенка. — Наверно, я ослеп. Но почему наступила эта слепота? Что мне затуманило глаза? В былое время меня ни за что не смогли бы так облапошить. — Он отошел от нее, ему необходимо было одолеть сковывающее их недоумение, и он посмотрел на Джулию с надеждой, словно ждал от нее помощи. Ему вспомнилась тюрьма, долгие ночи, когда он снова и снова перебирал в памяти свою жизнь и все в ней подверг переоценке. И уже не горечь, а отчаяние было в его глазах. Все, что он считал таким возвышенным — его вера, покой души, которые он обрел, чистота помыслов, к которой стремился, — все это сделало его посмешищем.