Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Мне нравится быть чемпионкой.

Они хохотали и толкали друг друга, а вечером, когда они сидели в баре «Фальстаф», она сказала ему с милостивой улыбкой:

— Знаешь что, Ал, пожалуй, я верну тебе звание чемпиона — мне оно ни к чему.

В «Фальстафе» было очень уютно: обшитый деревянными панелями небольшой зал и бар в старинном английском стиле — массивный, из золотистого полированного дуба. На табурете возле Ала сидел худой, горбоносый, голубоглазый человек, с рыжей шевелюрой и густыми бровями, в твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях. С барменом он разговаривал по-английски. Щегольски одетый маленький бармен говорил на отличном английском, разве что, может быть, с чуть заметным акцентом лондонских кокни. Разговор шел о театре.

— Отлично вы написали о Сэме в «Нью стейтсмен», — сказал бармен. — А знаете ли, Беккет сюда завтра вечером обязательно заглянет.

Сэмюел Беккет, заволновавшись, сообразил Ал. Невероятно! Еще один литературный бармен! Что это творится теперь с барменами? Хотя в тех книгах про Париж, сорокалетней давности, все поминали о каком-то бармене из «Фальстафа», звали его Джимми. Все писатели беседовали с ним о своей работе. Может, они ввели тут особый экзамен, когда нанимают на работу? Бармен на минутку отошел, и Ал, воспользовавшись этим, тут же обратился к горбоносому:

— Прошу прощенья, но я слышал, вы упомянули Беккета.

Ал представился сам и представил Лизу. Горбоносый оказался поэтом из Уэльса, по фамилии Эванс.

— И вы знакомы с Беккетом? Как интересно, — сказал Ал.

— Ну теперь-то Беккета знают все, — сказал Эванс. — А я его знал, когда о нем никто и понятия не имел…

— Вот это-то и замечательно, — сказал Ал. — А о Юджине Шоре вы когда-нибудь слышали?

— Как вы сказали?

— Шор.

— Не имею представления.

— Но если вам нравится Беккет, вам наверняка понравится и Шор, — сказал Ал.

И он спокойно и увлеченно изложил все доводы и прозрения Марка Стивенса, которые выслушал в Риме. Вдохновляемый все возрастающим вниманием валлийца, он пересказывал их чуть ли не слово в слово. Бармен тоже слушал, с большим почтением. Наконец валлиец сказал:

— Как жаль, что мне пора уходить. Мне, право, очень жаль.

Эванс угостил бармена, поклонился Лизе и ушел. Ал облокотился на стойку, уткнул лицо в ладони — он ненавидел себя.

— Что это с вами стряслось, мистер Дилани? — невозмутимо спросила Лиза.

— Замолчи, пожалуйста, — прошептал он.

— Пожалуйста, Ал.

Он мрачно уставился на отполированную поверхность стойки.

— Послушай, Ал, — продолжала она, — все-таки это твоя профессия. Почему бы тебе не навестить Шора, когда мы вернемся.

— Уж если кто и профессионал, так это ты, Лиза. Крупный исследователь!

— Конечно! Еще какой! Навести Шора. Я пойду с тобой.

— А тебе не кажется, что вначале надо прочесть хотя бы одну его книгу? Или вам, телевизионным докам, читать не положено? Может быть, уйдем отсюда?

Они поспешно покинули бар. На Монпарнасе она вдруг остановилась, но взглянув на него, как будто его рядом с ней и не было. Элегантная, в желтом брючном костюме, она стояла, устремив взгляд на другую сторону улицы, на кафе «Селект».

— Знаешь, Ал, я боюсь, что Париж не запечатлеется навечно в моем сердце. Нам станет лучше, когда мы вернемся домой и ты засядешь за работу. Я знаю, что станет лучше. — И она взяла его под руку.

В день отъезда, пока Лиза делала покупки на улице Онор, он в английской книжной лавке, к своему удивлению, нашел один из романов Шора. В самолете было много свободных мест. Лиза заснула, и Ал начал читать роман. Язык Шора был прост, почти разговорен. Можно даже сказать — элементарен, подумал Ал, с таким же злорадным удовольствием, словно проверял работу нелюбимого студента. Он вынул ручку и стал помечать фразы, которые следовало бы написать более выразительно. Примерно на десятой странице он фыркнул: «Нет, это безнадежно! У него такие вялые глаголы». А потом простота языка и самого повествования начала действовать на него завораживающе. Он машинально сунул ручку обратно в нагрудный карман, даже не заметив этого. Проснулась Лиза и попросила стюарда принести ей джин с тоником. Она пила, сначала не глядя на Ала, потом повернула к нему голову, а допив, снова откинулась в кресле и, засыпая, пробормотала:

— Значит, интересно.

— Угу, — тихо ответил он, поглощенный чтением, почти забыв о ее присутствии.

Он продолжал читать историю об опасном преступнике, грабившем банки, который был условно освобожден. Его возвращение привело жителей города в умиленный восторг, и вор поверил в доброе расположение своих земляков. Он и сам себе стал казаться необыкновенным, и, в восторге от себя и открывшихся, как казалось ему, перед ним возможностей, он решил стать надеждой и спасением для всех отверженных, для всех отринутых обществом, а город тем временем томился тайным ожиданием, когда же он наконец совершит какое-нибудь чудовищное злодеяние. Как странно, подумал Ал. Он поспешно вернулся к титульной странице, чтобы взглянуть на дату выхода книги в свет. И лишь тогда ощутил радость открытия — его охватило тайное волнение, сердце горячо забилось в груди. Закрыв глаза, он представил, как говорит своей аудитории: «Преступник — святой. Невероятно, но так. За двадцать лет до Жене! И это не тот святой, что у Жене и Сартра. Совсем другой!» Он открыл глаза и, с довольной улыбкой глядя в иллюминатор, заговорил сам с собой: «Меня всегда мучила неуверенность: а понимает ли Сартр святых? Он, конечно, создал великое произведение, но боюсь, что он не понимает и преступников тоже. Допустим, было бы два или три Жене… Вот вам и уникальный взгляд на святость!»

Алу хотелось сделать какие-то записи, потому что обычно такие вот неожиданные мысли потом забываются. Но он вздохнул и почесал бороду. Дневник лежал дома. Пришлось удовлетвориться несколькими заметками на оборотной стороне титульной страницы. Он снова углубился в роман.

Кончив чтение, Ал откинулся в кресле, потрясенный благородством и жалким величием бывшего преступника, освобожденного, выставленного напоказ, а затем расстрелянного в упор, человека, который привлекал к себе людей и был полон сочувствия к ним и потому обречен. И девушка… Этот великан, этот неистовый безумец потянулся к ней, смутно понимая, что она может придать его жизни новый смысл. Что за странное сочетание, думал Ал. Самолет плыл над белым настилом облаков, круглившихся, словно сугробы в бесконечном арктическом пространстве.

Лиза кашлянула, пошевелилась, и он взглянул на нее. Длинная прядь легла на щеку, над верхней губой бисеринки испарины, юбка измялась, вздернулась на коленях. Она облизнула пересохшие губы, потом протянула руку и прикоснулась к нему. Он все еще был погружен в мир шоровских персонажей, и ее прикосновение словно ввело ее, живую, в их череду. Озаренная понимающим сочувствием их творца, она вдруг показалась Алу щемяще трогательной, совсем другой, и в то же время самой собой, и он потянулся к ней в этом прозрении. В снежной пустыне неба проглянуло синее озерцо — холодное, сверкающее, льдистое озерцо в ярком солнечном свете.