Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания

— А тебя мы будем звать Тихушник, — предложил «Тихонову» Чук. — Согласен?

Миня согласился.

— Ночью пойдем по огородам–дворам? На троих никто не нападет. Можно вёдер, вил набрать, а в соседней деревне торгануть… Вина купим «Изабелла», дешевое.

— Нет–нет, — усовестился Миня. — Как можно? Чужое? Нехорошо…

— А ты разве не чужое сёдня пил? Вот этот «гитлер» был мой, — Чук указал на большую черную бутыль. — А этот «гусь» — Гека…

«Но я же тоже давал деньги…» — хотел было начать оправдываться Лавриков, но воля покинула его, и он, закрыв ладонями лицо, свернулся клубком. Когда к ночи очнулся от холода, одинокий, брошенный, на квартиру к химичке идти было уже невозможно, стыдно. А та, видимо, поняла, к кому он попал в плен, но, поскольку парень к ней не возвращается с покаянием, презрительно вычеркнула из жизни. Наверняка вычеркнула со словами: и этот такой же! Ненужный элемент таблицы Менделеева!

Но Лаврикова через сутки разыскала сама директор. Миня сквозь слипшиеся веки видел — она стоит в дверях сарая, руки в боки, и басом, как заправский мужик, материт алкашей.

— В жопу вас шилом и коловоротом, мудаки, ёганые подушками… — Тима и бритоголовый смиренно поникли перед ней, как прежде времени созревшие головки мака. А сквозь щели сарая сверкал спустившийся с небес широкий и плоский луч света, похожий на желто–золотистое знамя с бахромой… или вроде платья Кармен, прихваченного дверью…

Миня в это время лежал в дальнем углу, на черной липкой соломе и, если бы Галина Ивановна, подошла ближе, он бы заплакал. Но она не подходила, и он про себя думал: «Ну и пускай! А я вот пал низко, ниже уже некуда!..» Он до боли в коленках затосковал сейчас по жене Тане и дочери Валеньке, но уж если жить вдали, то пусть так, на дне…

Когда директор наконец брезгливо подступила нему и показала на выход:

— А тебе пора снова в баню, и больше попыток не будет! — он зажмурился и пробормотал:

— Оставьте меня.

— В говне тепло лежать? — Директор подождала, плюнула в его сторону и даже пнула какую–то листвяжную чурку, которая больно наскочила Мине на ногу:

— Эх ты! А еще документы хотела сделать… сегодня же в милицию позвоню, пусть забирают.

— Звоните, — отозвался Миня. — Пусть забирают. — «Может, так и надо, — подумал он. — Пусть. Повезут куда–нибудь. Надо переломить судьбу и все испытать. Раз уж такая невезуха в жизни, так чем ниже, тем лучше. Да, да, чем ниже, тем лучше».

Но легко сказать, да трудно выжить, когда один. И гармонист Тима, и сизоголовый афганец каждый имели и дом, и жену, они к ночи снова ушли, оставив новому другу пряник и полбутылки зацветшего пива. Может быть, от ночной лютой стужи заскулил бы Миня, потащился бы как побитый пес к химичке или в речку навсегда нырнул, да над тихим мужичком возникла вдруг местная почтальонка Люська, о которой не раз Мине говорили Чук и Гек.

— Красотка у нас есть, Людок — слаба на передок. В свободное время на вилсапеде ездит, железного мужика оседлала. Тебе бы к ней!

Может быть, они и навели ее, как пьяную молнию на железный гвоздь. Вот и заинтересовалась, и смилостивилась. Девица лет за тридцать, остролицая, с бесстыжими лисьими глазами, она подняла под локоток и потащила Миню к себе в избенку, это на самой околице, дала попить молока, потом полстакана самогонки, а потом раздела и толкнула в постель. И сама разделась и долго перед ним стояла нагая, с торчащими грудями.

Это ужасно, когда сразу раздеваются. Должна же быть хоть какая–то тайна, товарищи.

Лежанка у нее прямо возле порога, широкая, деревянная, вдоль стены, на которой висит то ли ковер, то ли картонка с нарисованным белыми лебедями. У одного лебедя высунут красный язык. Какая безвкусица! Попса!

— Боишься меня? — проворковала, подходя ближе, Люся. Ой, какая она некрасивая! Пусть! Если уж чужая баба — чем страшнее, тем лучше! Рот у нее кривой, то ли от вонючих сигарет, то ли кто взял ее за эти губки да крутанул, как ключ в дверях.

— Боюсь, — отвечал честный Миня. — Я Таню люблю.

— Это хорошо. — Она, кажется, ничего не слышит, движется, как лунатик. — Ну–ка, давай–ка трубку мира… — и откуда этаких слов поднабралась. Хотя понятно — почтальонка. Мурлычет, как кошка, всего его оглаживает, напрягает, зубами пробует. А вот если откусит, куда такой пойдет Миня? Еще дальше — вниз. Пусть, пусть! Пусть делает, что хочет! Но не рано ли, не рано ли терять частицу своего тела?..

— Ты чё? — простонал Миня. — Давай не бу–удем….

— Созрел касатик… пушка с колесами… Ну, катись, катись… стреляй, стреляй… — шепчет, как безумная, слова сладкие. — Конфетка моя… расти, расти… желанный мой… у меня такого в жизни еще не было… ты мой самый ласковый…

Но рано или поздно все доходит до вершины, лопается и сгорает, как колдовской фейерверк, потом лишь в памяти сполохи… а лисица — рядом, и шепчет, и шепчет, о себе рассказывает:

— Игорь мой в городе лечится от наркоты. А я пробовала — ничего особенного. Если хочешь — давай?

— Хочу! — прохрипел Миня. Теперь уже все равно! Пробовать так до донышка… если уж жизнь кончена, чего ждать?

И она, скаля острые зубы, склонились над ним, и вонзила ему в руку иглу… не очень умело, кровью облились… И ему через секунду показалось — в нем зарождается какой–то свой, завораживающий космос, который растет, как ребенок внутри беременной женщины… зря говорят физики: был Большой Взрыв, и возникла вселенная… нет, именно вот так: Господь Бог, а скорее всего даже не он, а один из его ангелов, самый непослушный, сделал себе укол — и мы живем в его ослепительном новом сознании… когда действие препарата пройдет, погаснет и вселенная… А пока, пока… боже, какое наслаждение! Никакая женщина этого не может дать, никакая водка… Наслаждение растет во все стороны — в темноту, в бездну, и ты сам расползаешься в бездну, но в бездну уже нестрашную, родную, словно был здесь веками и снова вернулся…

И Миня приходил в сознание, и снова они с Люськой сплетались, как две нитки, и снова она колола его и себя, и ничего уже друг от друга не хотелось, а в дверь кто–то колотил ногами и слышались голоса:

— Опять завелась… теперь неделю ждать надо…

В одну из промозглых ночей Миня проснулся от невероятного страха, весь мокрый, как будто в рыбьей слизи, космос быстро съеживался, как резиновый огромный шар, из которого выпустили воздух, руки–ноги болели, словно переломанные, в груди, будто змея горячая вертелась… и не хватало, не хватало живого воздуха — наверное, в такие минуты помирают… Но Люся была рядом, здесь, мокрая и жаркая, она что–то ему говорит — он слышит и не слышит…

И вдруг среди этой ночи ему показалось: он весь, целиком, выскользнул, ушел из собственного тела… его тут нету, а где он?! Ах, вон он где — ему доподлинно стало известно, что он перелился в другой предмет, а именно в пуговку, которая лежит у Люськи на тумбочке — в два цвета пуговица, один кружок золотистый, а внутри черный. И Люська об этом не знает. И тайна эта ошеломила Миню до смертного озноба: если кто случайно заберет пуговку, то заберет и всего Миню, и не то, чтобы только его силу, как у сказочного Кощея Бессмертного, а всего, всего его, Лаврикова… То есть он, Миня, и есть та пуговка, только никто этого не знает. И ее спрятать бы надо немедленно, но куда? В карман штанов — может выпасть… а то и Люська будет рыться, догадается и захватит. И он тогда навеки будет принадлежать ей.