Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания

— Зачем мне обманывать? Мы с Андреем собилаемся на Тибет.

— Какой Тибет?! — зло буркнул парень пониже. — У него дочка больна. Шибко добрый у нас Андрей Андреевич, как выпьет, так всяких прохожих зазывает… В прошлом месяце, между прочим, телекамера исчезла.

Высокий охранник подошел еще ближе. От него одуряюще пахло одеколоном. Лавриков развел руками.

— Позвоните ему. Да, собственно, если он занят, я пойду дальше. Попью воды… я и есть не хочу.

— Позвонить можно, — согласился высокий. Взял со стола сотовый телефончик, набрал номер. И тоненьким голосом. — Алё?.. Андрей Андреевич, извиняйте, это мы… а что делать с этим… гостем… как каким? Ну, который тут ночевал? Да? Во как?! — Высокий отключил телефон и хмыкнул. — Сказал: гоните его на хрен.

Миня обиделся, заплескал фиалковыми глазами.

— Этого не может быть. Мы вместе умные книги вспоминали.

— Пошел вон! — заорал младший, похожий лицом на мопса. — Халат еще украл… где твоя одежда?

— Наверху. — Миня кивнул наверх. — Хорошо, я оденусь.

Высокий буркнул низенькому:

— Сходи. Присмотри..

Огорченный до глубины души (это недоразумение!), Миня поднялся и под присмотром толстого охранника надел свои серые штаны и клетчатую рубашку, спустился снова на первый этаж, напялил полушубок, шапку, собачьи унты и, взяв в руку связанные вместе солдатские ботинки, пошел на выход. Но на прощание ему захотелось сказать молодым людям, что так христиане не поступают.

Однако не выслушав и двух слов бородатого странника, низенький охранник заорал:

— Иди-и… пока живой!.. Ходят тут!

А высокий вдруг свистнул:

— Рекс! Роза!

Из–за клумбы, покрытой белой шапкой снега, выскочили, как легкие тени, две рыжие овчарки и подлетели к Мине. И зарычали.

— Беги, мудак!.. пока они тебя не разорвали! — крикнул высокий.

Но Миня прекрасно знал, что бегать от собак нельзя. И он медленно двинулся к воротам.

— Отворите, — негромко попросил он, обернувшись. Охранники, ухмыляясь, смотрели на него.

Придется перелезать. Но как это сделать и сделать быстро, чтобы псы не успели схватить за ноги? Придется пожертвовать ботинками. Миня развязал шнурок, соединяющий их, и бросил один ботинок в ноги кобелю, другой — в сторону суки. И кряхтя (тяжело в полушубке) прыгнул на каменный забор и уже почти перевалил его, как одна из собак больно цапнула его за ногу. Миня другой ногой ткнул ее в пасть, и собака отпустила. Хоть ноги и в унтах, но, кажется, достала до кости…

Свалившись на ту сторону, на репьи в снегу, Миня встал и, прихрамывая, побрел прочь. А куда? Куда пойти? Да еще мокро в обуви — кровь сочится….

И засеменил Миня Лавриков, подволакивая правую, обратно по шоссе, потащился, словно во сне, в свою далекую отсюда баньку. Он плакал и проклинал плохих людей. «Наверное, плохих людей больше, чем добрых… — думал он. — Сколько я помню добрых?»

Отец у него добрый был? Добрый. Помогал ремонтировать соседям электроплитки, утюги. Мама доброй была? Давала в сельской библиотеке книги читать, не оставляя никакого залога, как это делают теперь везде, а плохие люди книги те зажиливали, и мать из своей крохотной зарплаты покупала вместо пропавших. Татьяна добрая? Конечно. Она до красных глаз занималась с заочниками, когда в университете работала. И никаких подарков не принимала, отнесите своим близким, говорила…

А вот не Саня ли Берестнёв подсказал бандитам про то, что Миня с деньгами в портфеле (а Миня всегда с портфелем, даже если там отвертки и кусачки) будет стоять против металлургического завода? Или это его приятель из Москвы организовал? Нет, нет, не верится. Но почему все–таки Саня не подождал Миню, почему с ним вместе не поехал?

Но если так думать, можно про каждого плохое надумать. Но если добрым жить становится все хуже, стало быть, простая арифметика: злых людей стало больше. И если я хоть еще раз, как придурок, раззявлюсь в улыбке, поверю чьим–нибудь красным словам… — бормотал Лавриков, плетясь боком из–за боли в ноге по гладкому, обледенелому шоссе, ограбленный, много раз избитый. — Прокляну себя и весь свой род… Надо жить иначе!»

Он издали увидел — посреди дороги стоит, накренясь на угол, груженая углем телега без правого переднего колеса, колесо валяется на обочине, возчик бьет кнутом сивую от пота и инея лошадь, та упала между оглоблями, бьется на земле.

— Тяни, старая блядь!.. — орет мужик. — Ну?! Скользко же! Давай!

Увидев Лаврикова, он указал кнутом:

— Чё вылупился! Помоги колесо поставить! Ты, тебе говорю!

С трудом доковыляв, Миня тихо спросил:

— А почему не на санях?

— Не твое дело, мудак!.. — взъярился возчик. Он был в военной зеленой фуфайке, в пятнистых штанах. — Давай, подними за края, я колесо надену.

Но Лавриков сразу понял — ему телегу не поднять, угля нагружено с тонну, да и лошадь придавила крупом правую оглоблю.

— Ты зачем ее бьешь? — спросил Миня, оглядываясь в надежде, что, может быть, какой–нибудь грузовик появится.

Мужик оскалился и больно хлестнул Миню по ногам. Миня взвыл:

— За что? Олигофрен, что ли? — И сплюнул, и попятился, и пошел себе дальше, в сторону села Кунье. «Столько злобы в человеке… он и лошадь погубит, идиот…»

Только к вечеру он добрался до своего родного лежбища. Слава Богу, банька никем не занята…

Неделя оказалась безумной, в субботу Татьяна уже валилась с ног, даже в магазине, покупая хлеб, обратилась к продавщице по–английски. Это из–за того, что в город понаехало множество иностранцев и четыре дня Татьяна работала с ними на двух параллельных симпозиумах, а затем на четырех пресс–конференциях. Также по просьбе мэра с гостями дважды ездила показать ГЭС, нашу гигантскую плотину. В позднеосеннюю непогоду, вверх по реке, на скоростном суденышке с подводными крыльями… красиво, конечно: в лицо метет пышный снег, а люди летят над лиловой зеркальной водой… А главное — бесконечные вопросы иноземных бизнесменов: есть ли еще в Сибири место, куда они могут воткнуть свой длинный, обернутый долларами нос…

В пятницу после обеда Татьяна отпросилась с работы (гости улетели в Кемерово) — вспомнила, что на огороде под снегом осталась свекла, да и картошка выбрана не вся… После школы подъехала помочь и Валя, работали споро. И на следующий день в субботу много мешков оттартали в погреб, кусты смородины обмотали старыми мешками, обставили дощечками, почти все успели, но к сумеркам дочка раскашлялась. Татьяна потрогала ей лоб — горячий! Господи, неужто простудилась в своей разноцветной, коротенькой, как майка, надутой воздухом курточке?..

— Немедленно домой! Ну, ее, свеклу… ничего ей не сделается… а редьке — тем более!

Ночью девочка металась, стонала, просила пить. Мать поила ее чаем с молоком, давала мед, аскорбиновую кислоту в порошочке.