Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Не мучай ты себя, Лиза! Ты не исключение. У тебя, как и у всех, есть в жизни темные места. Ну и что же? Это нормально. Почему ты чувствуешь себя виноватой? В чем? Комплекс вины — ужасная, губительная вещь, его нельзя себе позволять, с ним надо бороться. Какая бы ты ни была, хорошая или плохая, Юлии Сергеевне суждено было пройти через эти страдания, это не от тебя зависело, скорее уж от каких-нибудь там генов, которые достались ей от ее родителей. Так что, они тоже виноваты? Нет. Вообще удивительный мы народ, такие отчаянные материалисты, когда принимаемся что-нибудь объяснять, но стоит только дойти до дела — куда что девается! Вдруг оказывается, что важнее всего бескорыстие, нравственный долг, ложь во спасение, честь — все, что угодно, только не грубая истина. Так материалисты мы или нет?

— Ах, Женя!

— А разве она сама не знала? Конечно, знала. А вы только рождали напрасные надежды, сомнения и длили ее муки.

— А ты разве поступаешь не так же?

— Я — другое дело, у меня это — профессиональный долг, я не имею права отойти от больного до конца, мне еще есть что делать, это ведь не старые времена, я и после смерти еще обязан провести реанимацию, даже если знаю, что это бессмысленно. Впрочем, иногда случаются и чудеса, смерти ведь бывают разные, и сейчас по земле ходит куча народу, которая побывала там.

За бесконечными этими разговорами незаметно приближалась весна. В марте Оле исполнилось шестнадцать лет. Вот уже и не было в их доме ребенка, а была высокая молчаливая девушка, довольно миловидная.

Она была общительна и дружила ровно, со всем классом. Как это у нее получалось, не вполне было Лизе ясно. А вдруг это обыкновенное безразличие, равнодушная всеядность? Вовсе не со всеми людьми на свете стоило дружить. И почему-то вспоминала Лиза своего ненавистного поклонника Колю Лепехина, наглого, самоуверенного, тупого, как она пряталась от него, а он, не различая тонкостей, сопротивление женщин понимал единственно как кокетство и не отставал, пока однажды Лиза не сказала ему на его дурацком петушином языке:

— Послушай, Лепехин, отвалил бы ты от меня, а? У меня другая сфера интересов.

И Коля сразу понял, радостно засмеялся:

— Понятно! Ну ты молодец, Лизочка, все шито-крыто! С Коростелевым, да? Я сразу тебя почувствовал, мы ведь тоже не дураки! Но товарищам дорогу не переходим!

Он был добрый парень, просто духовно нищий. А Лиза и не знала толком, кто такой этот Коростелев, только потом, из любопытства рассмотрела своего спасителя. Зато Коля отстал прочно, только, встречаясь с ней, заговорщицки подмигивал ей и всхохатывал.

Почему же воспоминания об этом дураке связывались у нее в душе с мыслями о дочери? Чем она могла быть похожа на него, такая тихая, сдержанная, молчаливая? Нет, просто мучила ее мысль: а вдруг Оле тоже все будет безразлично и не будет она различать грани между добром и злом, между серостью и талантом, между легкими замыслами и тяжким их исполнением? Вот Ирина же говорила, что дети приносят ей много радостей и даже навязывают свою волю. А она? Могла бы она сказать что-нибудь подобное про Олю? Вряд ли. Она пыталась проникнуть в ее школьную жизнь, уловить в ней что-то, какую-то цель, какое-то направление, но не находила ничего. В школе все было обыкновенно, ни подвигов, ни провалов, день шел за днем. В школьной жизни было какое-то заманчивое, прекрасное однообразие. Но ведь Оля кончала уже девятый класс. Что будет с ней? Какое поприще она себе изберет? Пока все это было неясно, и даже думать об этом было страшновато. Оля — взрослая, Оля — студентка нелюбимого института, Оля — скучающая лаборантка…

— Как ты думаешь, — спросила однажды Лиза Женю, — она пойдет в медицинский?

— Не знаю, не думаю.

— Как же, Женя, разве ты не считал всегда…

— Да, считал, всегда считал… А сейчас вот засомневался. Нет, ты не подумай, что я недоволен своей жизнью или разочаровался в чем-то, нет. Я счастлив своей работой, я уважаю себя, а потом — я делаю доброе, чистое дело. Нет, со мной-то все хорошо, а вот Оля…

— Что — Оля?

— Понимаешь, для женщины обязательно нужно, чтобы работа несла в себе нравственное начало, иначе трудно. Женщины хуже мужчин переносят абстрактное.

— Но разве медицина не самая нравственная из профессий?

— Да, так было когда-то, только не теперь. Теперь все изменилось. Мы больше не встречаемся, врач с ненаглядным своим больным, который поглощает целиком все его мысли и в то же время полностью зависит от него одного. Наверное, слишком много стало людей. Это современные крольчатники! Что жилища, что больницы — все слишком огромное, а человек слишком маленький, он никому не виден. В день идет до двадцати операций. Даже в реанимации — толпа больных, когда же нам заметить отдельно взятого маленького страдающего индивидуума, когда нам его пожалеть? Не то что имени-отчества, мы и фамилии путаем с теми, что были вчера, позавчера, месяц назад. Тут не до лирики! У нас ведь конвейер, и требуются от нас совсем не чувства, а только профессионализм. Да и статистика мутит душу. Ну что нам делать, если известно, что смертность при простейшей сердечной операции должна быть семь процентов? То есть семь процентов — это очень хорошо. А ведь это семь человек из сотни, ты понимаешь? Конечно, лучше бы этого не знать, но мы ведь знаем и заранее догадываемся, кто кандидат, и отпускаем их с миром. Вот по поводу десятого или пятнадцатого из сотни мы волновались бы куда сильней, и не потому, что эти люди — другие, а потому, что превышение процента означает уже нашу собственную ошибку, наш непрофессионализм и нашу собственную неприятность. Может быть, людей вообще нельзя считать на проценты? Нет, я понимаю, конечно, что все это ерунда, не всякого больного можно вылечить. Просто я говорю о том, что нравственное начало почти уже вытеснено из медицины, во всяком случае — вовсе не является ее основой. Я сам предпочитаю иметь на операции не чувствительного и доброго, а ловкого ассистента, так их и подбираю. Что поделаешь? Такое время, да, как это ни печально, такая и профессия. Я-то ее люблю, и другой мне не надо. А Оля с этой ее рассеянной холодностью… Во что она превратится через несколько лет? У нас сколько хочешь таких вот молодых скучающих страдалиц. Они говорят: «И вот на эту рухлядь, на этих несчастных развалин должны мы тратить свою единственную жизнь?» Что ж, это тоже аргумент. Нет, я вовсе не думаю, что в медицину должны идти какие-то там особенно душевные люди; совсем наоборот, в медицине нужны мужественные и стойкие, такие, кто может отключиться от чужих страданий, но при этом не перестает быть добрым.

— Неужели ты думаешь, что с Олей может случиться что-нибудь подобное?

— Нет, конечно, Оля совсем не такая, но в данном случае я ведь думаю не о больных, а о ней. Что ей делать в медицине? Нельзя же выбрать специальность только потому, что не знаешь, чем еще можно заняться!