Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Роман поднял глаза. Ивлиев сидел как ни в чем не бывало, улыбался большим расплывчатым щербатым ртом, белые брови вопросительно-приветливо приподняты:

— Ну так что?

Роман покачал головой:

— Нет, Владимир Иванович, мне ваше предложение не подходит.

— Ну, на нет и суда нет, — удовлетворенно откликнулся Ивлиев и сразу торопливо стал подниматься из кресла.

— Правда, я не уверен, есть ли у вас моральное право на такую монографию, — решился Роман и тоже поднялся.

— Моральное право? Ха-ха-ха, — Ивлиев захохотал и стал радостно хлопать Романа по плечу. — Какой вы, однако, странный, наивный человек, неужели вы думаете, что что-то в науке принадлежит вам или мне, наука не знает границ, я пишу монографию, ее будут читать ученые, на ней будет учиться молодежь, а вы хотите хранить свои секреты для одного себя и вместо славы обретете безвестность. Кому нужна ваша кубышка?

— Но ведь вы беретесь за чужую тему.

— Ну вот вы опять, — сказал Ивлиев плачущим бабьим голосом, — чужое, свое… Это наука, это общее. И, кстати, у меня есть статья с Рыбачковым, довольно обширная работа, и, между прочим, опубликована еще до вашей защиты. Не читали? Не может быть. У нас многие, многие выводы совпадают. Я думаю, вы читали, просто, знаете ли, уверен…

— Не хотите ли вы сказать, Владимир Иванович, что это я воспользовался вашими данными?

Ивлиев вдруг побагровел, улыбка сбежала с его лица, и оно сразу стало злым, барственным.

— Ну, знаете, Ивановский, вы переходите все границы, где вы воспитывались? Я, понимаете ли, не мальчик, чтобы выслушивать ваши грязные намеки. Я сделал вам серьезное, солидное предложение, а вы грубите, разводите какие-то склоки. — Он помолчал и вдруг выкрикнул своим пронзительным противным голосом: — Склочничать нехорошо, стыдно, молодой человек!

Роман выскочил из душного кабинета, секретарша теперь не поднялась, а только выглянула любопытно из-за огромной пишущей машинки, она все слышала. Так вот для чего вопил Ивлиев. Он предупредил его, как будут расценены любые его шаги. Он сделал больше, уже пустил о нем поганый слушок: этот Ивановский неблагородный человек, склочник. «Господи, и почему я такой невезучий, — со злостью думал Роман, — почему это должно было случиться именно со мной?»

Вернувшись в институт, он сразу же разыскал своего начальника и, волнуясь, прямо в коридоре в лицах передал ему весь разговор. Михальцев задумчиво скреб синюю щетину на щеках.

— Вот проходимец, — сказал он, — вот мерзавец! Прощайся теперь со своими амбициями, этот из зубов ничего не выпустит. А ты тоже хорош, помчался! Кто тебя к нему гнал? Почему со мной не посоветовался? Я бы тебе сразу сказал, что с этим разбойником нельзя иметь дело.

— Ну и что? — усмехнулся Роман. — Что бы изменилось?

— Что бы изменилось… Ничего, конечно. Послушай, а ведь, пожалуй, есть выход! Честное слово, есть, Роман! Книга-то дело долгое, не то что статья, и агентурные данные у тебя есть, ты видел план. Сейчас накатаешь статью, большую, теоретическую, тебе, дураку, давно надо было ее написать, и отправим в солидный журнал, в академический, это я беру на себя. Только бы не попала к Ивлиеву на рецензию, за этим надо будет последить, и мы еще посмотрим, чья возьмет! Ах ты, собака, ты еще у нас попляшешь!

И теперь Роман корпел над статьей. Нет, это было совсем не так просто превратить свои мечты, предвидения, надежды во что-то осязаемое, доказанное, явное. Одно дело — изложение конкретных материалов, расчеты, в которых он чувствовал себя как рыба в воде, и совсем другое — теория, где каждое слово надо было взвешивать, обдумывать, проверять, и от этого слова делались неповоротливыми, деревянными, мысли лишались полета, застывали, кружились на одном месте. Легко будет Ивлиеву с его авторитетом, с его беспринципностью, наглостью, равнодушием к проблеме. Роман же дорожил в ней каждой мелочью и не мог, не мог позволить себе ни неточности, ни небрежности. Он сидел в столовой за обеденным столом, обложившись бумагами, подперев рукой тяжелый подбородок, писал, черкал, надолго задумывался, курил, прислушивался к Ветиным шевелениям, скрипам, смешному бубнящему голосу там, за дверью их комнаты. Вета тоже занималась, у нее началась сессия. Иногда Вета входила, заглядывала ему через плечо, вздыхала:

— Господи, надоело-то все как! Зубришь, зубришь… А ты все на том же месте? «За последнее время в нашей стране и за рубежом все большее значение приобретают…» Кошмар какой-то. Я думала, у тебя наука, а это такая тоска. Ром, пойдем в кино, не хочу учиться, хочу жениться.

Роман улыбался, ласково качал головой, целовал ее в щеку, брал сигарету, и снова они расходились по комнатам, и в квартире снова наступала зимняя, полная скрипов и шорохов, вязкая тишина.

А потом неожиданно, как-то само собой все пошло и написалось быстро, но еще и еще приходили мысли, смелые, точные, уже уложенные в короткие четкие фразы, новые и новые выплывали доказательства, он вписывал, делал вставки, прочитывал и дополнял снова, уже пора было остановиться, а он никак не мог. Двадцатого он отнес наконец статью Михальцеву, и они опять читали и правили ее вместе, а потом отдали машинистке.

И вдруг наступило затишье.

Роман огляделся вокруг себя и увидел, что все изменилось. Зима наступила морозная, ясная. В небе стояли крошечные розовые облака, как дамские пуховочки, и какой-то странный, сильный дул ветер, и в институтском дворе под его окном клонились в одну сторону белые ветки ясеней, и бледно-золотые семена на них, казалось, хотели оторваться, плыли, текли по ветру и не могли уплыть, они были похожи на Ветины волосы, легкие золотистые завитушки на ветру. Ветер поднимал с крыш снежную пыль, но стена дома была желтая, солнечная, яркая, и от этого казалось, что весна будет совсем скоро. Конечно, это была ерунда, шел январь, зима еще только налаживалась, набирала силу.

У Веты через несколько дней начинались каникулы, и неожиданно она переехала к маме. Это было глупо и обидно. У Романа как раз тоже освободились вечера, и они могли бы побыть вместе, но она уехала, и тащиться каждый вечер за ней к Юлии Сергеевне было неловко. Роман не знал, куда себя девать, маялся, скучал и от скуки опять засел работать. И мысли его потекли спокойно, гладко, уверенно, он словно бы разогнулся, словно с его плеч сняли тяжкий груз и он мог дышать ровно, без напряжения. Что же это такое было? Почему любовь так страшно угнетала его? Он думал, что погубил Вету, но он губил и себя, свое тщеславие, свои надежды. Пусть все идет, как идет, а ему, Роману, надо работать, хватит валять дурака, у него тоже есть своя миссия в жизни, он родился, чтобы сделать что-то стоящее. За своими теориями он последнее время запустил текущую работу, нора браться за нее. А вечерами — музыка. Он пошел и накупил себе сразу несколько билетов. Как хорошо было слушать музыку одному, не оглядываться, не следить за своим лицом, расслабиться. Как хорошо, что сегодня Моцарт, фортепьянные сонаты, горько-сладкая, легкая, пронзительная, прозрачная музыка, чистота. Он сидел, расслабив длинные ноги, втянув крупную голову в плечи, закрыв глаза. Музыка была как тишина, как облегчающие слезы, как его несчастная любовь. Он испытал такое блаженство, такое успокоение, какого не знал давно, и ушел освобожденный, не дожидаясь конца.