Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Но она не позвонила, она прекрасно понимала: что-то здесь не так, и, подняв плечи, шагала дальше, занесенная снегом, замерзшая, сердитая. Матери еще не было дома, и Зою это неприятно поразило. Где она может быть? Зоя разделась и подошла к печке. Печка была едва теплая, опять надо топить, надоело, все надоело. И вдруг она поняла, почему никакое продолжение с Витусом было теперь невозможно. Ведь он-то знал все. Значит, это не у нее, а у него появятся новые вожжи, это он возьмет над ней верх, а на это она не могла пойти. Не могла. Быть жалкой, покорно снести свою долгую гнусную ложь и его насмешку над матерью. Нет! Она схватила пальто и выбежала на улицу. Было уже совсем темно, мело. Почему-то ей казалось, что возле дома она встретится с матерью, но переулок был пуст, и снова Зое стало неприятно, муторно. Она съежилась и побежала по переулку к автомату, торопливо набрала номер, волнуясь, что не застанет его, но он взял трубку, и сразу легкая, освобождающая злость понесла ее.

— Виталий Петрович, как я рада! Как я рада, что застала тебя, старая вонючая сволочь! Я специально бежала из дома, чтобы сказать тебе это. — Она засмеялась. — Надеюсь, теперь ты меня не спутаешь ни с кем и никогда, правда? И попробуй только близко подойти к моей матери, ты знаешь, что я тогда сделаю, и я знаю тоже. — Она добавила еще несколько слов, которые сама произносила впервые, но ей понравилось, как они влепились в растерянное молчание на той стороне провода.

Ах как легко, легко было у нее на душе! Как хорошо, что она не задержалась с ответом. Ну, а теперь — домой, только бы мать пришла скорее, только бы не выкинула какой-нибудь номер, который испортил бы весь эффект.

И Вера Васильевна была дома; ссутулившаяся, печальная, она растапливала печку, подняла на Зою бледное лоснящееся лицо с погасшими глазами и спросила равнодушно, без интереса:

— Ты из института, кушать будешь? Я купила какие-то котлеты, поставить тебе?

— Нет, — сказала Зоя, со злобой оглядывая ее старческое тело, — я же говорила тебе сто раз: ешь свои котлеты сама, посмотри, на кого ты стала похожа.

— На кого?

— На старую брошенную… куклу.

Вера Васильевна, сидя на корточках перед печкой, мелко кивала головой.

— А я и есть старая брошенная кукла. И ты знаешь, из-за кого меня бросили, знаешь! Виталий давно мне признался. Только я все жалела тебя, не говорила…

— Ты… Ты…

— Ну что я? Что ты таращишься на меня, ты, глупая девчонка? Это ты все испортила. Он совсем неплохой человек и много нам помогал. Он меня давно любил, с молодых лет, а для тебя ничего не ценно, ты все разрушаешь, ты никого не умеешь ни любить, ни понимать… Да, да, мы обе были с ним, одновременно, я — старая и ты — молодая. Довольна теперь?

— Зачем ты так унижаешься, мать? Я и так уеду, только найду квартиру. А ему я сказала все, что о нем думаю. — Зоя хотела засмеяться, но неожиданно всхлипнула. — Только с тобой я там что-то напутала, сказала, чтобы он к тебе не совался. Но это ты легко уладишь, так что не волнуйся, путь свободен, — она все-таки растянула губы в улыбку.

— Дрянь, дрянь! — крикнула мать и зарыдала.

В понедельник Вета приехала в институт рано с твердым намерением начать новую серьезную жизнь. Первая лекция была по допускам и посадкам, предмет, который она не удосужилась посетить еще ни разу, и от этого было у нее на душе тревожно, даже во сне снились эти проклятые допуски, черт его знает, что это такое, а ведь ей придется потом сдавать экзамен, и по книгам его не сдашь, обязательно нужны будут лекции. Словом, она решила: хватит валять дурака, пора отвлечься от своей любовной одури, учиться так учиться. Ах, эти добрые намерения! Одно досадное обстоятельство выявилось сразу же: оказалось, что лекцию читают не всему потоку, а только трем группам. В маленькой аудитории остаться незамеченной было трудно, и Вета приготовилась к неприятностям. Она села сзади, раскрыла тетрадь и принялась с интересом рассматривать лектора. Прежде она его никогда не видела. Это был маленький человечек с круглой веселой плешивой головой, в больших очках. Голос у него тоже был веселый, сильный, с какими-то самоуверенными игривыми всплесками в конце фраз. Вета безмятежно смотрела на него, но ей было не по себе, она ничего не понимала из того, что он объяснял, какая-то сплошная математика, а кроме того, ей показалось, что он заметил ее и несколько раз взглянул в ее сторону вызывающим цепким взглядом.

— Кто он? — спросила она у ребят, сидевших впереди.

— Горелик. Доцент с машиностроения. Мировой мужик.

«Мировой мужик» шел по проходу прямо на Вету смешной танцующей походкой. Брюки у него были широкие, как флаги.

— Здравствуйте, — сказал он, — с вами мы, по-моему, еще не встречались? Надолго к нам?

Вета усилием воли заставила себя не вскочить.

— Как понравится, — сказала она, леденея от ужаса.

— Ага. Зайдете ко мне после занятий. — Он с шиком развернулся и пошел по проходу назад, скрипя желтыми ботинками.

В аудитории гоготали, шептались. Вета сидела, уткнувшись в тетрадку. Все это было глупо, но ведь надо же было когда-то сюда прийти, надо было, в конце концов, расплачиваться за собственную глупость.

После лекции она догнала Горелика в коридоре. Он весело оглядел ее, подумал и сказал:

— Нет, мы же с вами договорились — после занятий.

Он принял ее только поздно вечером. В лаборатории никого не было, горел яркий свет. Горелик удобно сидел в кресле, у него были невероятные желтые ботинки на толстой подошве и яркий галстук.

— Та-а-ак, — протянул он, снова внимательно и дерзко разглядывая Вету, — значит, на лекции вы не ходите. Может быть, у вас оформлено свободное расписание?

— Нет, не оформлено.

Вета вздохнула. Что еще за допрос? Какое все это теперь могло иметь значение?

— Действительно, все дела, дела. Надо же когда-нибудь и отдохнуть, — Горелик улыбнулся. — Ну что, пошли гулять?

Так вот куда он клонил! Вета хотела рассердиться на него и не смогла, слишком он был неожиданный. И смешной.

Институтская дверь тяжело хлопнула за ними. Летел снег, и было совсем непохоже на весну. Ледяной ветер разом прохватил Вету. Она понимала — сейчас он будет стараться произвести на нее впечатление. Он говорил, а она слушала. Он начал рассказывать — о себе, о том, как он мальчишкой приехал в Москву, как строил «Шарикоподшипник» и остался работать на нем, стал фрезеровщиком, как впервые влюбился в девятнадцать лет. Вета слушала его с любопытством, он был прекрасным рассказчиком. Он говорил без перерывов, и все получалось у него интересно. Он волновался, забывал все вокруг, останавливался, размахивал руками, менял голос. Он сразу же начал говорить Вете «ты», и оба они не заметили, как это произошло.