Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

И вот начали мы строить цех. Технические подробности я пропущу, сейчас это неважно, а вот как мы участок хромировки наладили, этого я никогда не забуду. Это все равно что заново его изобрести надо было. Ну, не знал, ничего не знал я про эту чертову хромировку, кроме того, что она упрямая как ишак и капризная как барышня. А заводить надо. И вот, представляешь, в городской библиотеке нашел какую-то книжонку, а в университете старичка интеллигентного раскопал, который что-то такое слышал да пару раз видел, как это делается, но сам не пробовал. И все-таки я ее запустил, хромировку, и она заработала! Ты не представляешь, что это такое, какое ликование, какая гордость, да что гордость — счастье! Как ребенка родить, только еще больше, потому что никто до меня не мог, а я — первый и единственный, сам!

Ну да что говорить, мало-помалу заработал цех, и завод ожил, теперь уже не кое-как, а по-настоящему, по всей заводской культуре, да и народ пообвык, подучился, не во мне же одном дело, а все-таки и я тоже молодец, нос задрал, хвост распушил. Приятно. Тут бы историю и кончить, это я тебе про свою профессию объяснял, какую она роль играет, поучительная часть, так сказать, а моя-то история только начинается. Ну как, хочешь дальше слушать?

— Да ну вас, Борис Захарович, еще спрашиваете. Конечно, хочу.

— Ну так вот. Только я распушил хвост, тут это и случилось. Вызывают меня однажды к директору, я плыву, костюмчик новый, галстучек, одет с иголочки, по тем временам, конечно. А что, я холостяк еще был да глупый. Вхожу, директор в приемной сидит на диване, как гость, а в кабинете — трое, за столом, как на суде, в кино. Один горбатый, маленький, едва видно его, второй военный, в кителе, строгий, а третий вообще не поймешь какой, не запомнил я его. И без разговоров — допрос. Фамилия, год, место рождения, социальное положение, ну и все, что полагается.

Я себе голову ломаю, в чем дело, ничего понять не могу. А они знай свое — допрашивают. Не знаю, помнишь ли ты, что такое в те военные времена была тройка… Это смерть моя собственной персоной сидела передо мной в трех лицах, и я это знал, только поверить никак не мог, потому что не было за мной ничего и никогда. Я верой и правдой… А тут такое. Ну мало-помалу понял я, в чем меня обвиняют, что-то вроде экономической диверсии. Оказалось потом, что кто-то из уволенных на меня анонимочку накатал, но я же об этом тогда не знал. Таращу глаза и смеюсь — молодой, глупый.

И знаешь, что потом оказалось? Вот эта самая глупость меня и спасла. Ушли на совещание, горбун глазами сверкает; ну, думаю, все, конец. Прощайся, Борька, со своей короткой, но яркой жизнью. А вернулся горбун один, скучный, пробубнил что-то, кое-как выкарабкался из-за директорского стола и исчез, как будто никогда не был. Оказывается, оправдали меня. Я как испугаться не успел, так и обрадоваться не смог. Чертовщина какая-то. Вышел, директор меня обнимает, а сам бледный, кровинки в лице нет, по нему с этим делом, видно, тоже крепко метили, что развел у себя, понимаешь ли, нэпмановский элемент. Так что для него это тоже было спасение. Но он бы и так за меня порадовался, он меня любил, потом к ордену за это же самое дело представил, да я уже в то время в Москве был, так и не получил орден Трудового Красного Знамени. А жаль, был бы сейчас орденоносец!

Ну, а тогда пришел в общежитие, мы к тому времени уже на заводе не спали, получили с Васькой шикарную комнату на двоих, а Васька этот, Бельчиков, в истерике валяется, кинулся ко мне, обнимает, плачет. Я, говорит, всю общественность поднял, я им рассказал, какой ты парень. И плачет. Любили все-таки меня люди. Приятно.

Да-а… Но ты что, думаешь — это конец? Что ты! Самое начало. Весь детектив-то впереди. Во-первых, я тебе еще не рассказал, почему меня оправдали. Я это только через много лет узнал, уже война кончилась, я женился и ехал с женой на курорт в мягком вагоне, все как полагается. И вдруг останавливает меня в коридоре полковник, пожилой, лицо приятное, седина на висках. Спрашивает: «Вы меня не помните?» Нет, не помню, ну совершенно незнакомый человек. А оказалось — это тот, из тройки. Смеется: «Видите, вы меня даже и не узнали, а ведь я вас от смерти спас, это я тогда голосовал за ваше оправдание, один. Очень вы тогда неожиданно засмеялись, и я сразу понял — плохого вы ничего сделать не могли. У нас ведь обычно не смеются. Я поэтому и лицо ваше так хорошо запомнил, видите, не ошибся».

Вот ведь как бывает, легкомыслие мое меня спасло. Ведь тройка решать могла только единогласно, такой недосмотр был. Вот я и выкрутился. Ну разве не чудо? Чудо. Ну, а что со мной дальше случилось, это уж я тебе как-нибудь в другой раз расскажу, а то язык одубел.

— Нет, Борис Захарович, ничего не выйдет, давайте сейчас. Кто знает, что дальше будет… Там экзамены, потом практика, а потом — неизвестно что, а я самого интересного так и не узнаю? Нет уж, рассказывайте.

— Ну, смотри-смотри, потом не обижайся, что я тебя заговорил. Мне-то что! — Он посмотрел на Вету странным, изучающим взглядом поверх очков, вздохнул, покачал плешивой круглой головой и снова подхватил ее под руку. — Ну, слушай. После той истории директор решил меня от греха пока убрать с завода и послал меня в командировку в Москву на значительное время и с особым заданием. А надо тебе сказать, что и экспериментальный цех к тому времени уже заработал, и ехал я с образцами новых изделий для испытаний и всяких переговоров, связанных с этой нашей новой продукцией. Конечно, все секретно-пресекретно, но в войну это было не то чтобы проще, нет, наоборот, строже, но возможностей таких не было бюрократию разводить. Словом, еду, купе, а под лавкой, чтобы особо не привлекать внимания, — два ящика с игрушками, заколочены, перевязаны, надписей никаких, мало ли там чего. Документы в кармане пиджака, заколоты булавкой, все честь честью. Сижу, разговариваю, сосед попался забавный, кудлатый такой парень лет тридцати, раненый, ехал в Москву выручать брата, брат у него там где-то такое проворовался. Ну, а он фронтовик, на костылях и все такое, пожалел брата, ехал. Он мне в первый же час всю историю выложил и вообще-то понравился мне, хороший парень, я ему и посочувствовал. Дело в том, что у меня брат — юрист, я и подумал: если застану его в Москве, можно будет сходить посоветоваться. Парень адрес записал, едем. Время идет, голодновато, зима, в окнах все белым-бело. Не помню уж, на какой день, но помню точно — стояли в Свердловске. Ночь. То ли спал я уже, то ли не знаю что, в коридоре топот, крики, ну — вокзал ночью знаешь что это такое. Вдруг, как во сне, дверь открывается, чья-то рука хватает мой пиджачишко, раз — и нету! Вскочил, бегу, в коридоре полно людей, еле протолкался, вижу — какая-то тень метнулась, то ли женщина, то ли мальчишка, темень, в глазах рябит, ничего не понимаю, где я, только вижу — нагоняю, нагоняю! Догнал, повалил, то ли стукнул, то ли толкнул, маленькое что-то, жалко, но пиджак мой в руках, с деньгами, а главное — с документами. Секретные ведь документы, я за них головой отвечаю. Бегу назад счастливый, на ходу щупаю — булавка на месте. А мороз! Хорошо, я в бурках был и пальто успел натянуть. Но без шапки. Слава богу, у меня в то время волосы густые-прегустые были. Что, не веришь? Представь себе — были, целая шевелюра! Словом, прибежал я назад, а поезд-то тю-тю, ушел! И два моих ящика под лавкой — вместе с ним. Стою я на перроне без шапки и понимаю — пришел мне конец, все. Теперь уж не выкрутиться никак. Чувствую — плачу и слезы на мне замерзают. Ну что я, думаю, за несчастный такой, почему у всех людей по-людски, а со мной обязательно что-нибудь случается. Теперь я знаю: слишком много тогда во мне было энергии, а ума, культуры — мало, так и лез во все дыры, так и лез, вот и выходили приключения.