Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

С первого взгляда Ирина удивила, даже разочаровала Елисеева, он столько о ней слышал и представлял ее себе похожей на Лизу, красивой, серьезной, взрослой, а вместо этого в комнату впорхнуло очаровательное существо, тонкое, легкое, темноглазое и смуглое, с порывистыми движениями и порывистой речью.

— Так вот ты какой! — сказала она, протягивая Елисееву тонкую сильную руку. — Все верно. А улыбка! Вета говорила, что когда ты улыбаешься, то делаешься ужасно красивым, так или не так?

— Не знаю, — сердито сказал Елисеев и выразительно посмотрел на Лизу, он не любил, чтобы его рассматривали в упор, словно вещь.

Но Ирина уже стремительно отвернулась от него, словно ей все было ясно и он надоел ей.

— Ох, Ветка, как я давно тебя не видела! У тебя лицо спокойное. Ты счастлива? Вета! Я рада за тебя, честное слово, рада. Значит, у нас скоро будет малыш?

И это она знала, и как сказала самонадеянно — «у нас!». Елисеев хотел рассердиться, но его раздражение почему-то таяло, он смотрел, как они обнимались, Лиза с Ириной, и, обнявшись, встали у окна и говорили, говорили, улыбаясь и перебивая друг друга. В сущности, она славная, эта девчонка, если только сейчас опять что-нибудь не ляпнет. И она тут же ляпнула:

— А почему ты ее Ветой не хочешь звать? Взял и перекрестил. Всю жизнь была Вета, а вдруг — здравствуйте!

— Ну, положим, жизнь только начинается…

— Нет, не только начинается… Жизнь давно уже идет… Ветка, она особенная, она не такая, как все, понимаешь? Она чистая душа. Это и не так легко, ты не думай, она ничего не требует, а требования у нее огромные — чистоту на чистоту, а это ужасно трудно. Я тебе все равно скажу, потому что тебе это надо знать, а она не расскажет. Ведь не рассказывала? Про Рому? А он был замечательный человек, мы его все любили — и папа, и мама, и Ветка. А я, наверное, больше всех. Таких больше нет и никогда не будет. Это было такое горе, Женя, что невозможно его передать. А она особенно страдала, потому что у них между собой не ладилось и она считала себя перед ним виноватой, но не была она виноватой, не была! Она и с матерью его была до последней минуты и вообще рукой на себя махнула… А ты говоришь — жизнь только начинается. Нет, это неправильно, ты себе задачу не облегчай, а то вам тяжело придется. Это удивительно, что она тебя вот взяла и полюбила, это чудо!

— Ира! — Лиза улыбалась.

Они сидели рядом, и Елисеев вдруг с удивлением увидел, как они были похожи, одинаковый был у них очерк лица, чуть длинноватый, изящный, с впалыми щеками и круглым подбородком, и тот же изгибистый нежный рот, и то же выражение ясности, и те же легкие колечки волос на висках, только краски у Ирины были гуще, решительнее, брови взлетали и выгибались, пылали глаза, и вся пластика была выразительнее, смелее, гибче. Неужели она красивее Лизы? Елисеев усмехнулся.

— Вот что, сестрицы, — сказал он, — что это вы взялись меня запугивать? Я не из пугливых, и где мой законный ужин? Даже был обещан парадный. А уже девятый час.

Лиза поднялась и, улыбаясь, скользнула в дверь, а Ирина стрельнула в Елисеева глазами и неожиданно на «вы» сказала:

— Послушайте, по-моему, это вы ее запугали! Что вы с ней сделали?

— Ничего, абсолютно ничего. — Елисеев засмеялся, довольный, а Ирина, склонив голову набок, рассматривала его.

— Слушай, а ты и правда ничего. Может, и не красавец, а что-то есть, есть. И что ты так редко улыбаешься? — Ирина медленно покачала головой. — В общем, ты мне понравился. И не сердись. Кто-то же должен был все тебе рассказать, раз ты теперь входишь в нашу семью. И совсем я не такая глупая, как может показаться с первого взгляда, просто задача у меня была такая неблагодарная, знаешь, я всю жизнь у Ветки за старшую, да и у мамы тоже. Ну что — мир?

— Мир.

Такая вот была у Лизы сестра. Там, где Лиза молчала, та дерзко летела в атаку, и с ней, наверное, не легко ладить, она требует, чтобы ты сразу выложил все карты на стол. А у него на руках были одни шестерки — Таня с Юркой, целый взвод родни и учеба.

Шла последняя зима его запоздалого студенчества. Елисееву хотелось, чтобы все это скорее кончилось, хотелось самостоятельности, свободы, хотелось оперировать самому. Получалось у него неплохо, и к нему постепенно привыкали в операционных. Какое блаженство было чувствовать себя здесь своим, утром торопиться к подъезду, кивая направо и налево, потом в туго накрахмаленной шапочке и в халате с закатанными рукавами, по последней институтской моде, сидеть в толпе врачей на утренней конференции, вместе со всеми понимать , смеяться, когда смеются все, с грохотом вставать и торопиться по знакомым лестницам и коридорам, уверенно открывать дверь своей палаты и встречать ожидающие, тревожные взгляды своих больных.

Скоро, скоро придет к нему настоящая свобода. Что бы они ни говорили ему, жизнь только начинается. Это у них была другая, чисто женская точка зрения — поминать несчастья, тереть набитые когда-то шишки, нюхать засохшие цветочки; его душа была обращена вперед. Да и не о любви шла речь, он хотел работать, хотел добиться чего-то в жизни, хотел, чтобы его уважали, и это теперь зависело только от него одного.

В первый же свободный вечер Елисеев собрался и поехал к Тане, впервые именно к Тане, а не к Юрке, он решил начинать дело о разводе, дальше откладывать его было некуда, ему хотелось оформить брак с Лизой, прежде чем родится ребенок, чтобы законно дать ему свою фамилию и свое отчество. Сцена у Тани была ужасная. Она хлопала заплаканными круглыми глазами, мелко кивала, со всем соглашалась, она слушалась Елисеева, как всегда, но чего-то самого главного никак не могла понять.

— А как же Юрик, как же мы? — все твердила она. — Мы думали, ты кончишь институт, мы так гордились, что у нас папа такой ученый…

Елисеев тер лоб, вздыхал, брал себя в руки, все начинал сначала.

— Таня, между нами давным-давно уже нет ничего общего, ты это понимаешь?

— Это-то я понимаю…

— Алименты ты будешь получать по почте, как полагается, и Юрку я не брошу, мы с ним будем видеться. Только теперь я буду забирать его к себе, он уже большой. Буду брать его из школы, а вечером привозить. Ты согласна?

— Я-то согласна, только как мы будем-то одни? А вдруг он заболеет или вопросы какие будут, как же мы без тебя-то, Женя? Мы без тебя никак…

Этому не было конца. Елисеев поднялся, он слышал, как за дверью возилась и пыхтела теща.

— Таня, мне нужно от тебя официальное согласие на развод, подпись, ты понимаешь?

Таня мелко кивала, за дверью завозились, застонали громче, и, словно услышав поддержку, она вдруг пронзительно, незнакомо закричала:

— Это все Логачева, я знаю, это она! Она тебя погубит, Женечка! От нее все несчастья!