Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Вот так и шли годы, пока не встретила она одного человека, который совершенно поразил ее воображение. Он копал рядом с их экспедицией, в нескольких километрах, приезжал только по воскресеньям с группками школьников, которые ничего не знали, ничего не умели и вообще каждый раз менялись. И все-таки он искал и находил совсем иное, чем они, профессионалы, и работа его была полна какой-то неистовой, бешеной энергии. В сущности, он интересовался только искусством и все, что находил, рассматривал единственно с этой точки зрения. Звали его красиво — Глебом Владиславовичем Троицким, но человек он был странный, ни на кого не похожий и с первого взгляда звучности своего имени соответствовал мало, это уж потом Ирина поняла, с кем ее столкнула жизнь. Был он маленький, субтильный, хилый, со слабым петушиным голосом и жутким характером. Требования его к окружающим были непомерны, и ладить с людьми он совершенно не умел. Почему-то был он уверен, что работа превыше всего, и такие понятия, как выходной день или конец работы, были ему просто непонятны и неинтересны. Сам он жил в городе при краеведческом музее, спал на диване в хранилище, ходил всегда в одних и тех же линялых тренировочных штанах, кедах и ковбойке и только в присутственные учреждения надевал сверху пиджак, неожиданно обнаруживавший даже некоторое изящество покроя. Положение его в городе было какое-то неопределенное, неясное: то ли был он внештатным сотрудником музея, то ли находился в затянувшейся командировке. Так или иначе — к нему прислушивались, и директор музея, человек ленивый и в деле своем случайный, его побаивался, при появлении Троицкого он вставал, считая его большим начальством, и в то же время явно радовался, что есть кто-то, на кого можно перевалить изрядную часть своих дел. Троицкий же этого даже и не замечал, в музее чувствовал себя полным хозяином, в той части, конечно, которая его интересовала, бегал по начальству, выбивая себе средства, а по воскресеньям еще и собственноручно копал в облюбованном им районе.

Познакомившись с Троицким, Ирина ожила. Она словно впервые оглянулась вокруг и увидела республику, в которую ездила уже третий год, но которой не сумела по-настоящему заинтересоваться, потому что не вылезала из своего лагеря. А здесь было интересно, даже очень. И начинался интерес опять-таки с Троицкого. Он собрал у себя такую коллекцию народного творчества, какой она не только не видела никогда, но и заподозрить не могла в этой глуши. А между тем она существовала. Было огромное количество материала, который Троицкий собрал методом сплошного подворного обследования, и метод этот дал сногсшибательные результаты. В хранилище громоздились какие-то невиданные ковры, в которых странным образом сочетались шерсть, шелк и хлопок, вышивка, ткачество и ворсовый ковер, но одно не мешало другому, а, наоборот, развивало и дополняло; переходы были тонки, орнаменты не повторялись. Это было чудо.

— Господи, да где же вы все это раздобыли? — изумлялась Ирина.

— Ничего особенного я не раздобывал. Это еще и сейчас делают почти в каждой юрте, — ворчливо говорил Троицкий. — Но скоро перестанут, вот увидите. А мы ничего не делаем. Видим, как гибнет высочайшее народное искусство, и молчим. Вас не пугает, что культура катится вниз? Цивилизация растет, а культура народного творчества не просто падает, а вообще исчезает, сходит на нет. Вы посмотрите, что они делали! А посуду вы видели? А костюм? А головные уборы? И вдруг нахлынула желанная долгожданная цивилизация — и все стало не нужно? Этого ведь не может быть.

— Наверное, может. Сейчас действительно ничего особенного не заметно, город как город, на столицу не очень похож. И люди как люди. Азия.

— Наверно, вы правы. А мы лезем с нашими московскими мерками.

— Глеб Владиславович! Так вы тоже москвич?

— Конечно, москвич. А вы что думали? Что я так здесь и родился, в хранилище под лавкой? У меня и квартира в Москве. На Гоголевском бульваре. Жена. Но я думаю, она меня скоро бросит, дома я не бываю… Все как-то некогда. Вы же видите, что здесь делается… Ждать совершенно нельзя, все гибнет на глазах. И скажите, Ирина Алексеевна, это правда интересно, то, что я собрал? Вот вам лично как кажется? Это важно?

— По-моему, это потрясающе! Да вы же сами видите. Неужели у вас есть какие-нибудь сомнения?

— У меня — есть. Мне кажется, это вообще никому не нужно. Никто не хочет ничем помогать, никому нет до этого дела. Я бегаю как какой-то проситель. Может быть, все это действительно чепуха… и я сумасшедший? Вот вы… пойдете ко мне работать?

— Я же еще учусь.

— А вы кончайте и приезжайте. Сколько вам еще осталось — год? Год я могу еще ждать, я сам на птичьих правах. Так вы же все равно не приедете…

— Честное слово, приехала бы, но ведь я археолог. Я искусством совсем не занималась…

— А чем вы вообще занимались? Археолог! Вы вообще еще никто! Просто не хотите работать, так бы и сказали… Все бегут: реставратор ушел, два художника ушли, никому не нравится жить в пустыне.

— А может быть, вы тоже немного виноваты, характер у вас, знаете ли… Хорошо, что я не из робких, я семейную школу прошла… А то бы я и правда от вас сбежала. Мало кому нравится, когда их так честят.

— А я никому нравиться и не собираюсь. Что я, красна девица? Неужели я действительно такой страшный?

— Нет, вы не страшный. С вами ужасно интересно, но работать… даже по специальности — я бы десять раз подумала. Вам ведь надо все, с потрохами.

Так началась их дружба, странная, воинственная и захватывающе интересная.

«Вета, я встретила здесь такого человека, который перевернул мне все представление о моей работе, — писала Ирина в письме к сестре. — Он здесь делает совершеннейшие чудеса. Я по выходным езжу с ним копать…»

Но Вета, погрязшая в личной жизни, из письма ничего не поняла, глупо всполошилась, спрашивала, сколько ему лет и разведен ли он с женой. Это было непохоже на Вету и ужасно глупо. Ирина обиделась и отвечать не стала. Но осенью, когда они встретились, Ирина не удержалась и снова стала рассказывать — о коллекции, о прикладном искусстве, о предложении Троицкого приехать в республику на работу. Вета ко всему этому отнеслась холодно.

— Неужели ты не понимаешь, что он просто тебя заманивает? Ну когда ты поумнеешь, Ирка? Уехать легко. А что будет потом? Мне кажется, ты сама говоришь об этом несерьезно.

— Я вообще, Веточка, об этом не говорю, потому что меня оставят в аспирантуре. Вот так. Мне Барашевский сказал. Так что можешь не волноваться. Но вообще ты очень поглупела последнее время. Это на тебя Женька так действует? Я ведь уже взрослый человек, специалист! И довольно неплохой. И вообще я серьезная. А ты только и думаешь что о любви.