Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

В лабораторию искусственного сердца его уже и не звали, все привыкли, что он общий хирург, и все. Точка. Он успокоился. Оперировал с удовольствием все, что удавалось урвать; он не подбирал себе тематических больных, как другие, и на него постепенно пошел целый поток операций, неинтересных для других хирургов, случайных, редких. Он слыл чудаком, но чудаком полезным. А это было уже кое-что. Его уже знали в клинике, и скоро пошла добрая молва: грыжи, аппендициты, операции на щитовидке — только к Елисееву, отличные руки, работает без фокусов, чисто, добротно, больных выхаживает, не гнушается ни клизмой, ни судном, приезжает в выходные и по ночам. Даже лицо у Елисеева изменилось, он не ошибся, все было правильно.

Однажды, вернувшись вечером домой, Елисеев застал Лизу плачущей.

— Вот, прочитай, — сказала она и протянула ему письмо.

Он взял несколько страничек, исписанных косым летящим Иркиным почерком, и стал читать.

Так давно тебе не писала и так много событий произошло за это время, что даже не знаю, с чего начать. Год был трудный, гораздо труднее, чем я могла себе когда-нибудь вообразить, особенно пока мы жили с родителями Камала. Здесь все не так, не те обычаи, не такие мерки, к которым привыкли мы с тобой с детства. Ты знаешь мой ужасный, нетерпимый и свободолюбивый характер, в какой семье я вообще бы смогла ужиться? А здесь — тем более. Прими еще во внимание, что женщины здесь почти не говорят по-русски. Остальное нетрудно себе вообразить. Словом, было тяжело, я держалась как могла, стараясь не огорчить Камала, но не очень-то мне все это удавалось. В конце концов он поднажал, и мы получили свою квартиру, хорошую, в центре, есть вода и газ, да мне ведь многого и не надо, я привыкла к походной жизни. Главное, что мы теперь одни и я могу вести себя так, как мне нравится. Ну и еще — огромную поддержку и радость мне приносила и приносит дружба с Троицким. Вета! Ты не представляешь себе, что это за человек и какие дела он здесь творит, сейчас он бьется за создание здесь музея искусств! И я уверена, этот музей будет! Коллекция у него и сейчас интереснейшая; ты знаешь, я стала в этом неплохо разбираться, потому что все свободное время, а у меня его было довольно, я проводила у него, стараясь помочь ему чем могу. У него ужасный характер, он никому ничего не доверяет и все старается делать сам, вплоть до мытья, реставрации, сколачивания рам. Это безумец, но я его за это еще больше люблю и уважаю.

Ну и, наконец, самое главное. Я писала тебе, что жду ребенка, и вот теперь он родился. Вета, у меня сын, ему уже скоро месяц, мы назвали его Бахрам, так хотел Камал, и у меня не было оснований ему перечить, раз все так вышло и мы живем здесь. Вот сейчас он спит рядом со мной в коляске. Он скуластый, с узкими глазками, весь в отца, как будто это и не мой ребенок, в нем ничего, ну абсолютно ничего нашего, логачевского! Я понимаю, что это все потом пройдет, и я буду любить его, и все будет хорошо, но сейчас мне так страшно! Камал опять в экспедиции, на Усть-Урте, привез нас домой и тут же умчался, и вот я сижу одна и схожу с ума от страха и одиночества!

Милая моя, любимая сестренка, не подумай, что я о чем-нибудь жалею, я сама и по доброй воле выбрала свой путь, я люблю этот край, мне интересно здесь, здесь моя работа, здесь Троицкий, но ты не представляешь себе, как я хочу сейчас домой, к маме, к тебе, в Москву! Милая Вета, ты знаешь, что мама звала меня рожать дома, но я отказалась и не жалею об этом».

Елисеев опустил письмо и посмотрел на Лизу: она сидела на кровати в прежней позе, зареванная, несчастная.

— Ну что ты, — спросил он, — что ты ревешь? Она сама этого хотела… В конце концов, каждый сам выбирает себе свой путь.

Смешные и странные складывались у Лизы отношения с начальством. Они с Мариной Викторовной, как две гусыни, то и дело оборачивались друг к другу, вытягивали шеи, мелкими шажочками шли навстречу, но, едва сблизившись, шипели и разбегались в разные стороны. Лиза хотела, но не умела что-нибудь переменить. Весь коллектив теперь, после нескольких лет работы, раскрылся гораздо интереснее, сложнее, многозначнее, чем показалось ей вначале. Лизино верхоглядство подвело ее, не было никакого богом забытого угла, не было безнадежности и скуки, было из всего этого на самом деле только обветшавшее старое здание, плохие декорации, но жизнь-то в них шла самая настоящая, путаная, интересная, неожиданная, и люди были тоже совсем не ординарные. И со стыдом начинала понимать Лиза, что ординарных людей-то, может быть, и вовсе не существует, а талантливых, одаренных, редких — гораздо больше, чем могла она себе вообразить, И таланты эти тоже были разные и выглядывали порой из такой бездарной упаковки, что она только диву давалась, откуда они взялись, пока не поняла, что просто-напросто прежде одни только упаковки и видела. Нет, не зря бежали годы, потихоньку набиралась она ума.

И к ней тоже постепенно теплели в лаборатории и даже однажды весной пригласили на общий девичник, на дачу к Елене Николаевне.

Ехали все вместе на электричке с Казанского вокзала, везли с собой всяческую снедь в сумках, бутылки, пироги. Май стоял такой зеленый и пышный, что дыхание захватывало глядеть, как блестит, сияет и шевелится все вокруг. Светились солнечные косогоры, усыпанные желтыми цветами, и женщины тоже сидели улыбчивые, добродушные, нарядные. Дача у Елены Николаевны оказалась огромная, старая, обветшавшая, она стояла среди сосен, как в густом лесу, и конца участка не было видно, только вдали, в зелени орешника, проглядывала какая-то крыша. Столы были накрыты прямо во дворе, под соснами, и заставлены были такими блюдами, что смешно стало Лизе, зачем они еще что-то везли. Елена Николаевна сама встречала их у калитки в нарядном лиловом платье с рукавами фонариком, и тут только заметила Лиза, что почти все были с нею на «ты» и называли запросто Леной, и муж у нее оказался неожиданно молодой и интересный, но он только мелькнул белой рубашкой с закатанными рукавами, блеснул улыбкой и укатил куда-то на велосипеде.

— Ага, услала, испугалась! — хохотали женщины. — А то мы бы его сейчас защекотали.

— Девочки, девичник так девичник, уговор дороже денег! — невозмутимо улыбалась Елена Николаевна.

Она, может быть, даже была бы и хороша, если бы не больные зубы, портившие ее улыбку и невольно приковывавшие к себе внимание. Но сколько ее за это ни пилили, она отмахивалась беспечно и отвечала: «Отвяжитесь.

С детства боюсь зубных врачей, и не просите, и не уговаривайте». Зато были у нее огромные голубые насмешливые глаза и острый язычок, и еще она в совершенстве знала французский, что вообще в нынешние времена было редкостью и даже некоторой экстравагантностью. Но наряду с французским пользовалась она и крепким мужским словцом и умела ловко пересыпать одно другим, когда надо было на кого-то произвести впечатление. Елена Николаевна первая и единственная в их лаборатории была за границей, в Париже, и привезла оттуда в качестве сувениров такие штучки, что два дня никто в лаборатории не мог работать, а только исподтишка разглядывали подарки, шептались и хохотали. Даже Лиза получила тогда сувенир, совершенно приличный — крошечный фарфоровый китайский ковшичек, расписанный золотыми драконами. И все-таки сейчас впервые увидела она Елену Николаевну по-настоящему, увидела интересную, умную, нарядную женщину на большой старой даче и вдруг преисполнилась к ней такой симпатии и благодарности за то, что ее приняли в свой круг, что даже в носу у нее защипало и стало неловко.