Саша Окунь - Камов и Каминка

По местным израильским меркам он встал поздно, часов в десять, и теперь сидел за столом в халате, с любопытством разглядывая в окне серебристо-зеленый узор листвы оливкового дерева.

– Так сколько дней тебе осталось до выставки, Сашок?

Вчера, поздно вечером, они вернулись из путешествия по стране. Когда-то художник Каминка своих гостей, а порой случайно попадавших к нему заграничных визитеров выгуливал с превеликим удовольствием. Ему нравилось делиться с ними своими знаниями, своей любовью к этой стране, к этой земле. Он обладал способностью слышать речь древних камней. Истории, которые они рассказывали, были ему захватывающе интересны, и он умел передать эту заинтересованность другим людям. Но этот, радующий его, как он смеясь говорил, налог на дружбу постепенно превратился в утомительную обязанность, когда после отмены виз из России на него обрушился поток мало, а то и вовсе не знакомых людей. Получив очередной звонок с радостным напоминанием своего имени, обстоятельств знакомства и сразу же вслед за этим даже не просьбой, а извещением о скором приезде и намерении дня два-три погостить у него в Иерусалиме, он с пренеприятнейшей душевной оскоминой отдавал себе отчет, что для этих людей он является своего рода живущим у моря провинциалом, которого столичные родственники благосклонно вознамерились осчастливить своим визитом в купальный сезон. Но на этот раз он радостно знакомил любимого друга со своими заветными местами, распахивая затейливо сотканный ковер этой страны взору внимательного и доброжелательного ценителя. Камову хоть и не так уж много, но пришлось поездить, в основном по Северной Европе. Страны, в которых его выставки пользовались успехом и в которых ему удалось побывать: Швеция, Дания, Голландия, Германия, – имели между собой больше сходства, чем все они вместе и каждая по отдельности с этой, ни на что виданное им ранее не похожей страной. Загорелые, крепкие люди, в которых он никак не мог признать привычных ему по России евреев. Крикливый, экспансивный, не способный сказать слова без сопровождающего жеста народ. Повсюду мужчины и женщины с оружием, но напряжения никакого нету. Еле одетые девушки, черные лапсердаки, военная форма, полосатые халаты, шорты, арабские галабии – казалось, более разношерстной, живописной толпы ему не приходилось видеть. И то, как эти люди общались между собой, было Камову ново и удивительно. Не было здесь знакомых ему по Европе воспитанности, вежливости, равнодушия. Не было привычных по России, готовых в любую минуту прорваться агрессии и хамства. Эти люди, даже будучи незнакомы между собой, как та официантка в Метуле, положившая ему на плечо руку, или полицейский, которого по дороге в Эйлат остановил Каминка, чтобы расспросить о дороге, говорили друг с другом, будто всю жизнь прожили по соседству, будто были родственниками, членами одной огромной семьи. Монотонные, каменистые откосы Негева, многоэтажные ущелья Иудейской пустыни, вздыбленные скалы юга подавили и оттолкнули его своей ветхозаветной суровостью, но в Галилее душа его расцвела. Он не мог насытиться этими голубыми, розовыми, синими, фиолетовыми холмами, этим сладостным волнистым ритмом, бескрайним и в то же время таким очеловеченным простором, этим тонким, легко вливающимся в грудь воздухом. Дороги этой крохотной полоски земли на восточном побережье Средиземного моря были нахожены ассирийцами, вавилонянами, египтянами, греками, римлянами. Ее топтала конница персов, крестоносцев, мамелюков. С древних стен города, где царь Соломон держал свои знаменитые колесницы («Тут был гараж», – сухо объяснил Каминка), он смотрел на расстилающуюся перед ним долину, где сражались египтяне, хетты, турки, арабы, англичане и которой предназначено было стать ареной величайшей в истории человечества битвы. Он смотрел и не мог наглядеться на нежную зелень долины, на мягкую голубизну высокого неба, на светлые, выложенные по синему фону далекого горного хребта мозаичные квадратики домов Назарета, на темный круглый пуп Фаворской горы. Здесь, на этих дорогах, в серебристо-розовых оливковых рощах, спускающихся к гладкой, сияющей чаше Кинерета, он впервые в своей жизни встретил Иисуса, не Бога, а человека…

– Чего день с утра портить, – вяло пробормотал Каминка и, почесывая шею, поплелся на кухню.

Кофе он варил на свой лад: молол зерна, заливал их холодной водой, опускал туда ложку сахара, горошину душистого перца, гвоздичку, кусочек корицы, зернышко бергамота и, словно всего этого было недостаточно, немножко солил, ставил на крохотный огонь и, когда по стенкам кратера турки, устремляясь к центру, начинала ползти вверх пена, ронял в готовую закипеть коричневую лаву несколько капель холодной воды. Церемонию эту он повторял три раза, и только тогда компот, как пренебрежительно называла этот напиток Нина, был готов к употреблению. По питерско-сайгонской традиции Камов положил в чашку ломтик лимона и, с наслаждением отхлебнув, утер усы:

– Отменный кофей, браво, Сашок!

Каминка глянул на часы и недовольно качнул головой:

– Ну-ка, Мишенька, заканчивай и одевайся. Ах, – спохватился он, – да что ж тебе надеть-то? Давай быстренько съездим, купим тебе шмотки. Неделю все хорошо было, и снова, как назло, хамсин, не в ватнике же тебе ходить…

– На Голгофу! – Камов отодвинул пустую чашку, встал и, выпрямившись, простер руку вперед. – На Голгофу. Не забывай, Сашок, куда я приехал!

Когда-то, много лет назад, художник Каминка не вылезал из Старого города. По приезде в страну его изрядно романтическая натура, травмированная разлукой с городом, неотъемлемой частью которого он себя ощущал (вернуться с летних каникул и на Московском или Финляндском вокзале втянуть в легкие смесь дыма, влажного асфальта и бензина с запахом уже тронутой осенью листвы было одним из наиболее значительных, чуть ли не сакральных переживаний его жизни), металась, не находя себе покоя и места. Дыра, возникшая в его душе, отказываясь затягиваться, прорастать соединительной тканью насущных забот, настоятельно требовала заполнения. И вот тогда этот, другой настолько, что не мог быть отторгнут по причине сходства, город сумел деликатно найти путь к измученному сердцу растерянного человека. Так, после тяжелого разрыва, мужчина не может смотреть на женщину, хоть чем-то похожую на ту, с которой он расстался, ибо любое, даже мельчайшее напоминание о ней жестоко и болезненно бередит незажившую рану, но встреча с женщиной, ничуть на нее не похожей, способна способствовать исцелению. Этот город не пытался подменить собой утраченную любовь и тем самым нанести оскорбление неутешному горю. Он просто оказался на месте, терпеливый, внимательный, умеющий ждать и ни на что не претендующий взамен. Крикливый, горластый Восток после сдержанного, молчаливого Севера. Сухой, обжигающий воздух вместо привычной сетки холодного моросящего дождя. Бескрайняя пустыня вместо бескрайнего моря. Горы вместо бесконечных плоских перспектив. Камень вместо штукатурки. Кипарисы и оливы вместо осин и тополей. Каминка был безмерно благодарен этому пейзажу за инакость. Впрочем, помимо различий, имелось и одно – целительное для его души сходство: оба города были не просто урбанистическим пространством, они были в первую очередь пространством мифа. Любовно прикасался Каминка к теплым, согретым прикосновениями многих поколений камням. Проходя по узким улочкам, он слышал голоса давно исчезнувших людей, их смех, жаркий любовный шепот, крики умирающих, звон мечей и отраженный этими стенами звук тяжелых шагов человека, совершающего свой последний смертный путь. Однако со временем, по мере излечения и насыщения первого любопытства, привязанность его не то чтобы ослабла, она, может, и окрепла даже, но изменилась, подобно тому как время и привычка снижают накал страсти и та постепенно перерождается в значимые сами по себе, но существенно другие отношения. На всю жизнь запомнил Каминка два момента. Однажды, в первый год своего пребывания в стране, ехал он в старом, скрипящем автобусе по Хевронской дороге, смотрел в окно, туда, где за светящимися кронами серебряных олив, под висящей в голубом небе синей лентой Моавского хребта, розовыми волнами скатывались к Мертвому морю холмы Иудейской пустыни. И, чувствуя, как перехватило горло, как слезы подступили к глазам, спросил он себя: неужели когда-нибудь я привыкну к этой немыслимой красоте, к этому исцеляющему душу счастью? Прошло время. Все в том же автобусе он, перелистывая страницу книги, механически бросил взгляд в окно, увидел оливы, горы, Моав – и устыдился, вспомнив заданный когда-то себе самому вопрос.