Саша Окунь - Камов и Каминка

Внезапно, словно извергнутый этим ярким бурлящим потоком грязный ком свалявшегося тряпья, на свободный стул за столиком, где два приятеля блаженно тянули холодное пиво, неуклюже, боком, хлопнулся невысокий, кособокий человек с выступающим небольшой дынькой животиком и короткими, как у крабика, ручками. Его тронутые сизой пленкой катаракты глаза прятались за темными стеклами очков, высокий лоб, разлинованный тонкими строчками морщин, плавно переходил в обширную лысину, обрамленную по краям пегими волосами, чьи длинные жидкие пряди спадали на покатые плечи, а мокрые мятые губы беззубого рта были сложены в какую-то необязательную, смущенную улыбку, вокруг которой кудлатилась седая путаная бороденка. Это был их коллега по славному нонконформистскому прошлому – художник Симкин. Художник Каминка повел носом. Когда-то в Ленинграде, в подвале на Моховой улице, художник Симкин имел мастерскую, куда войти можно было только одним образом, а именно через сортир. В мастерской этой художник Симкин проводил все свое время, сколько мог – работал, умаявшись, спал там же, на тюфяке, не раздеваясь, накрывшись старым, серым в елочку демисезонным пальто. Поскольку ни раковины, ни душа в мастерской не имелось, сортирная вода использовалась не только для разведения акварели и гуаши, но и для символического умывания и приготовления чая или супа. Дезодоранты в ту, далекую от европейских стандартов гигиены эпоху в Советском Союзе известны не были, и, возможно, по этой причине художник Симкин обладал своеобразным запахом, который удивительным образом сохранил при переезде в Израиль, несмотря на наличие душа в каждой квартире и большого выбора дезодорантов в любой лавке. В живописи своей он был принципиальным интуитивистом. Его холсты представляли собой своего рода ташистскую, часто изысканную, цветовую композицию с несколькими нарочито небрежными линиями, обозначающими наличие объекта: стула, обнаженной женщины, женщины на стуле и тому подобного. При всей своей очевидной красоте работы эти были исполнены какой-то долгой, мучительно тоскливой невысказанное™. И говорил художник Симкин так же неясно и косноязычно: перекатывал во рту слова, словно горячие каштаны, мычал, связывая слова липкими прослойками типа «как бы», «ну, это», «вообще». Разговаривая с людьми, он по обыкновению мученическим взглядом впивался им в глаза, кривя беззубый рот вялой смущенной улыбкой. Живопись для художника Симкина не была тем, что принято в разговорах о творческих людях называть «делом жизни». Для него она была чем-то вроде естественной функции организма. Он выделял живопись по необходимости, как пчела выделяет мед, как каждый живой организм избавляется от переработанных продуктов жизнедеятельности. Тем не менее священная миссия, в наличии которой он явственно отдавал себе отчет, к которой был призван и которой был предан всем своим существом, у него безусловно имелась. Эта миссия состояла в слове, ибо не искусство само по себе, но лишь слово о нем было условием бытия, обещанием и гарантией бессмертия. Однако не всякое слово, а только печатное. Художник Симкин одержимо писал и за свой счет публиковал трактаты. Поскольку прочитать их не мог практически никто, а те, которым все-таки удавалось это сделать, не могли их уразуметь, то никому не было известно, что же именно хочет поведать городу и миру художник Симкин. Впрочем, этот прискорбный факт его самого нимало не смущал. А когда особо продвинутый интеллектуал вопрошал его, скажем, не идет ли в его трудах речь о духовной константе теологической матрицы иудаизма, отпечатанной в пластическом искусстве, он только страдальчески хмурил лоб и смущенно улыбался всепрощающей улыбкой, глядя на профана таким мученическим взором, будто тот самолично пригвождал его слабые, нежные руки к грубой перекладине креста. Кроме теоретических трактатов, с той же мрачной одержимостью художник Симкин документировал все, что относилось к андеграундной культуре Питера, от стиляг и кафе «Сайгон» до выставок и поэтических радений. Всю информацию, собранную им с усердием трудовой пчелы, он записывал на листах бумаги, а затем переносил в компьютер, испытывая от этого процесса не только глубокое нравственное удовлетворение, но удовлетворение физиологическое, доходящее порой почти до оргазма. Составляемые им тексты напоминали древние летописи: в них было упомянуто лишь то, что автор считал достойным упоминания, и проигнорировано все то, что по его представлению значения не имело. Язык и стиль повествования, с диковинными сопряжениями и скачками, свойственными неординарному мышлению автора, превращал живую, динамичную жизнь живых людей в суровый монолит, с этой жизнью мало что общего имеющий, но художника Симкина это отнюдь не смущало: во-первых, он не представлял, что жизнь можно наблюдать разными глазами и делать из наблюдений неоднозначные выводы, а во-вторых, он свято верил, что жизнь является не чем иным, как отражением текста, а текст поручено было создать ему.

Обычно, художника Симкина повсюду сопровождала преданно глядящая на учителя очередная ученица – как правило, относительно молодая, несуразного телосложения особа, несущая в авоське письменные принадлежности и большую амбарную книгу, куда под диктовку мэтра заносила его соображения и мудрые мысли. Но на этот раз художник был один. Авоську он сунул под стул и, прошептав: «Молаш» – у него была привычка в поисках тайного смысла выворачивать слова наизнанку, – одарил художников Камова и Каминку благостно сконфуженной улыбкой. Художник Каминка инстинктивно подался в сторону – запах, окутывавший художника Симкина, был довольно силен, – меж тем как художник Камов тяжело поднялся и, заключив художника Симкина в объятия, троекратно его поцеловал, сперва в щеки, а после в губы. Затем все сели. Вокруг, пронизанная пятнами солнечного света и легкими танцующими тенями листвы, беззаботно шумела улица Бен Иегуда. Сипловатое посвистывание флейты мешалось с легким вальском аккордеона, хабадники зазывали народ надевать тфилин, чему-то смеялась молодая компания за соседним столиком.

– Что, Симкин, пиво будешь? – спросил Каминка.

Симкин нервно улыбнулся, отрицательно мотнул головой, вытер ладонью с лысины пот, полез под стул, вытащил амбарную книгу, водрузил ее на стол и, послюнявив пальцы, стал перелистывать, покуда не добрался до нужной страницы.

– Значится, так, – сказал он и прокашлялся. – Я, ну, это… в общем, я дошел до Ареха…

– Я, пожалуй, все же за пивом схожу, – объявил художник Каминка и встал.

Читать, а тем паче слушать тексты художника Симкина он просто физически был не в состоянии: уже через несколько предложений он начинал испытывать нечто похожее на головокружение. Тем более не хотелось ему слышать симкинские разговоры об Арехе, о Саше Арефьеве…