Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

В тот памятный день мы встретились с ним будто совершенно случайно, на продуваемом перекрестке, перед входом во внушительное здание госучреждения, в котором он служил в последние годы. Мы столкнулись, когда он направлялся к ожидавшему его неподалеку черному служебному автомобилю. Увидев меня, он почему-то растерялся и настороженно застыл на месте, словно не решаясь подойти ко мне.

После поступления на государственную службу всякий раз при встрече с нами — бывшими собратьями по перу — он словно испытывал какую-то неловкость, принимая почему-то виноватый вид, но дальше по ходу разговора, подобно спасенному утопающему, постепенно приходил в себя, что я связывала с его внутренним решением, принятым некогда в роковой день, когда он, видимо, уверовал в никчемность Литературы как ремесла, не приносящего пользы человеческой жизни, в силу чего он, казалось, испытывал угрызения совести за прегрешения перед ней и перед нами…

Раньше его подобное отношение к Литературе и ее создателям — перепады настроения, черный юмор и злую иронию я связывала с его усталостью от нелюбимой работы, но с годами ощутила, что это пренебрежение, оправдывавшееся им, постепенно перерастало в мрачную, жгучую ненависть.

В тот день, взирая на мир утомленными глазами из неведомого далека, он с плохо скрываемым скепсисом, слушая мои полные мистики, несвязные речи о неясной причине предстоящего визита папы, словно предотвращая какую-то опасность, с непонятной суетливостью принялся увлеченно «приземлять» меня.

— Когда-то его звали Леликом, — сказал он. — Ведь раньше он актерствовал. Потом пристрастился к Литературе, а в итоге стал папой.

Высказавшись, он пристально взглянул в мои глаза из своей дали, будто хотел уточнить, насколько я опростоволосилась в своей простодушной эйфории. Вообще его отношение к людям из литературных кругов — острое наслаждение от обличения их беспомощности и слабости, злую иронию его вроде бы невинных шуток по их поводу — я почувствовала еще задолго до этой вроде бы случайной встречи, когда он уже перешел на свою нынешнюю работу. Поняла, как он опирается на какие-то искусственные устои, сооруженные в верхах, недоступных скопищу неудачников, способных лишь барахтаться в какой-то там магии художественного слова.

Он совсем забыл про свою черную машину с водителем, которая ждала его у тротуара, и, приноровившись к моим шагам, шел рядом. Словно выполняя государственное поручение, он с заученной последовательностью перечислял факты тайного вмешательства папы в мировую политику, «разоблачая» коварные движения указующего перста понтифика, ощутимо влияющие на мировые процессы. Я же, посматривая на его маленькие, похожие на женские ботинки, не сочетавшиеся с его высоким станом, жалела о своих неуместных восторгах и думала, чем же визит римского первосвященника мог так зацепить этого человека, некогда заставлявшего нас трепетать от своих полных боли строк?

Непонятную метаморфозу, случившуюся с ним почти сразу же после перехода в это важное учреждение, которое, занятые разговором, мы оставили позади, его превращение в пугливого государственного служку, вздрагивающего от собственного голоса, я в первую очередь связывала с его окружением — армией чиновников, с утра до ночи деловито сновавших мелкими, быстрыми шажками по напряженно натянутым коридорам учреждения, с лицами, чем-то напоминающими рельеф предгорий.

Наблюдая этого «певца свободы», некогда трепещущего от бескрайности грез и вечного присутствия витающей где-то поблизости смерти, а теперь часами сидящего на всевозможных официальных заседаниях, с туго затянутым галстуком, очками на кончике носа, наушниками в ушах, со сдержанностью и усердием отличника, непрерывно записывающего что-то, я все более убеждалась, насколько неожиданна и непредсказуема тайная суть человека, и какой-то частичкой своего сознания все-таки надеялась, что рано или поздно ему станет тесно в этих унылых залах заседаний, и, не выдержав, он наконец-то вырвется из этой удушающей тесноты, вспорет ее, как брюхо мертвой рыбы, и обретет спасение.

Однако по прошествии долгих месяцев, а потом и лет, в тщетной попытке обнаружить в глубине его глаз хоть что-то, похожее на душевное смятение, я подмечала на его лице вместо признаков тоски и стесненности следы затаенного счастья, покоя и удовлетворения, и понимала, что ни о Литературе, ни о тех, кого она избрала, я ничего не знаю, и от подобного прозрения испытывала еще большее потрясение.

Мы перешли на другую сторону дороги и двигались в направлении одного из центральных парков города. Пытаясь скрыть замешательство, а может быть, как-то смягчить, погасить иронию, которая проявлялась на его лице, я принялась рассказывать ему все, что знала о папе: как он, первый из глав Ватикана, посещал мечети во время визитов в мусульманские страны, как помогал сотням тысяч бездомных и нищих из своих личных средств, как в своих проповедях поэтизировал молитвы, произнося их в стихотворной форме, о том, как все энциклики, рассылаемые в епархии, находящиеся под духовным управлением Ватикана, и даже серьезные официальные документы он непременно завершал трогательными стихотворными молитвами, что, читая стихи даже в литургиях, он превращал этот строгий, традиционный, церковный обряд в умиротворяющий духовный акт.

Шагая рядом, он слушал меня почему-то с кислой миной, скривив губы и уставившись на свои ботинки. Странно, но и раньше эти несуразно-миниатюрные ступни каким-то образом влияли на мое восприятие даже самых сильных его стихотворений, ощутимо снижая энергию его поэзии.

Я продолжала говорить о том, как с любовью к Литературе он сумел создать в этом древнем очаге веры нетрадиционную атмосферу, что своим влечением к поэзии, стоящей выше всех культов, ему удалось расшатать окаменевшие за долгие века церковные рамки, чем поверг в смятение весь Ватикан и гильдию Кардиналов. Я пыталась изобразить ситуацию появления поэта-священника, опирающегося на закостеневшие церковные законы, но приводящего в действие иные, абсолютно новые, неписаные законы, создающие в Ватикане совершенно иную ауру. Мой коллега молчал. По его лицу было заметно, что сказанное ничего в нем не изменило. Я же, растрогавшись от собственных слов, часто покашливала, чтобы смягчить спазм, сжавший горло.

То ли от волнения, то ли от долгого разговора на ходу мы замедлили шаг. Цель, к которой, подгоняя время, я неслась, по ходу беседы потеряла свою значимость. И теперь мы просто прогуливались.

— Возразить нечего. Старик — настоящий поэт. И как ловко он использует свои возможности! — сказал он, и на его губах мелькнула улыбка умудренного жизнью человека.