Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Велосипед! Дядя Мемиш, здесь велосипед!

Дядя Мемиш откликнулся недоверчивым тоном:

— О чем ты говоришь? Откуда в кустах мог взяться велосипед?

— Клянусь, я говорю правду, идите, посмотрите!

Мы подошли к тому месту, где стоял Мехди. Он поставил велосипед:

— Видите?

— Что за дела! — удивленно выдохнул дядя Мемиш. — Причем совершенно новый. Тебе повезло, мой друг. Ну, берите велосипед, пошли. Что за дела!

— А что, если объявится хозяин? — Мехди сделал вид, что сомневается.

Дядя Мемиш разозлился:

— Какой хозяин, чей хозяин? Ты прямо как отец рассуждаешь. — Потом, о чем-то подумав, добавил тихим голосом: — Если найдется хозяин, то вернешь. Не съешь же ты эту железяку!

Мы положили велосипед в машину. Всю дорогу Мехди без устали говорил о своей волшебной находке. Блеск его глаз был отчетливо виден даже в тусклом свете салона машины. Было чему радоваться, это был настоящий велосипед «Украина», к тому же новенький. Дядя болтал с Мехди…

В те времена в магазинах не клеили ценников на велосипед, как это делают сейчас. Его цену сразу писали на раме, еще на заводе. Нагнувшись, я внимательно посмотрел на цену найденного велосипеда.

На нем было написано: «Цена — 25 рублей».

Мир еще не вышел вовне из его нутра. Да и не было еще ни нутра, ни снаружи, не было ни верха, ни низа, не было ни малого, ни великого, не было ни звуков, ни красок. У несозданных было одно имя, один цвет, один вкус — ибо не было у них ни имени, ни цвета, ни вкуса. Не были еще отделены небо от тверди, цветок — от травы, птица — от облака, собака — от лошади, самец — от самки, мужчина — от женщины. И тогда, обратившись нитью, он соткал из себя мир. И пока ткал он, отделялись изнанка от лица, лицо — от изнанки. Из гор создал он крепости — не вместился в горы, взглянул в зеркало морей — лик показался искаженным. И чтобы явить его, наполнилось и вновь опустело небо, воздух нагрелся и вновь остыл, тысячами красок украсились цветы, деревья распустили ветви свои, зазеленели листьями — но все равно не нашлось обрамления изображению его. Дабы узреть его, лошади вытягивались до хвостов, слоны — до хоботов, однако узреть не смогли. Он возложил свой груз на верблюда — и под тяжестью искривился его хребет. И закутался он в сердце женщины, и разбил там свой шатер, и стали долгими ее волосы, и созрела грудь, и уготовила она в теле своем место для чужого тела — однако снова не вместился он.

И тогда уместился он в голове мужчины, и мужчина тот во все стороны — влево и вправо, вверх и вниз — раскинул нити, и стали те нити арканами, завладели миром, и притащил он воду и землю, камни и соли и построил хижину, подобную ему самому. После того как оштукатурена была хижина снаружи и изнутри, установлены окна и двери, укрыта соломой крыша, он принарядился и вошел в мир, вышедший из нутра его.

И все воды, каждая пролившаяся дождинка, лошадь, что заржала, птица, что пропела, каждая гора, каждая равнина, каждое ущелье показались ему родными. Он стоял лицом к лицу с собой и вспоминал себя. А вспоминая, хотел объять увиденное, вобрать в свое сердце, но что-то стояло посередине, был воздух, упершись в воду, вода — в камень, камень — в землю. И отныне его трудами и заботой было любой ценой убрать это препятствие, эту плотину…

Как-то в незнакомой земле увидел он неведомое ему, похожее на него существо. Желая насытить изголодавшееся сердце его красотой, заполнить пустоту внутри, он подошел и крепко прильнул к женщине, обнял, чтобы вобрать ее в себя через каждый кусочек плоти, каждую косточку свою. Они стали двухголовыми, о четырех ногах. Однако не она, а он заполнил пустоту внутри нее, не она, а он растворился и излился в лоно ее, и исполнился сожалением о том, что излился, и, полный отвращения к себе и женскому лону, отстранился от нее. Но, отвращаясь, привыкал, и более не отвращался. Его кровь, с отвращением изгнанная им из себя в лоно женщины, вновь ожившей вернулась к нему, и из его отвращения были созданы третий, четвертый, пятый… человек. И теперь хотел он не только жену, но и детей своих обнимать, чтобы насытить ими сердце свое; плоть жалась к плоти, кость — к кости, дети, заплакав от боли, бросились к матери, а мать прижимала их к груди своей, нежно ласкала, успокаивая.

Чем старше становились дети, тем более жаждали они крови друг друга. Двое сыновей поссорились из-за сестры, и один из братьев убил другого. Крепко обнимая погибшего сына, он возрадовался тому, что тот, как раньше, не плачет обиженный, а когда осознал, что нет больше сына в разрушенном доме души его, пропали оставшиеся сын с дочерью в клубах дыма гнева его.

Вместе с детьми ушла и жена. Когда он отыскал их, обнаружил, что семейство его заметно увеличилось, у него уже была целая стайка внуков. Он так обрадовался при виде внуков, что обнял одного, осыпая поцелуями, столь крепко прижал его к груди, что чуть не задушил. Жена, сын и дочь сообща изгнали его с горы, возведенной им самим, из-под дерева, взращенного его руками.

Так стал он возвращать обратно вышедший из души его мир, но мир еще более отдалился от него: дробились камни, вырванные из земли, вырубались и сгорали деревья, срывались цветы, стали добычей птицы, олени, седлались лошади…. Теперь обратный путь внуков к нему пролегал через сына и дочку, а пути тех — через жену его. И чем взрослее станут внуки, тем более извилистым станет, а потом и исчезнет их путь, тем дальше станут от него создания его.

Он терял мир, вышедший из него, мир, созданный его собственными руками. Кто смог бы повернуть этот мир обратно? Пусть даже оставшиеся в живых найдут обратный путь во чрево матери, а из материнского чрева — в чресла отца, но кто же создаст, чтобы вернуть создателю умершего ребенка, подбитую птицу, срубленное дерево?..

Одно создание становилось врагом другого — лошадь поедала траву, волк — лошадь, а черви — волка. Создания разрушали дом создателя — камень проламывал человеку голову, вода топила человека, змея жалила человека, медведь задирал человека. Кто сможет положить конец этой вражде, сблизит создание с создателем, кто сможет растворить их в едином тигле и превратить в некую сущность, лишенную имени, цвета, вкуса?..

Поняв, что мир вышел из повиновения ему, он стал ослушником и считал теперь, что каждым проложенным им к добру путем мир шел к злу, разочаровался в мире и ушел туда, где ближе всего небеса, — в горы. В горах научился он глядеть на мир со стороны, ибо со стороны мир казался лучше, издали легко было говорить с миром, любить его. Стоило подойти ближе, и скала, и дерево, и река оборачивались к нему злыми лицами, сопротивлялись ему, лишь издали и скалы, и деревья, и реки становились ему родными, как каждая извилина души его. Вблизи и люди были разными внешне и делами своими, издалека же не различались они ростом и делами, издали не каждого в отдельности видел он, а всех вместе.