Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Постой, постой, Гурбан!.. Позови-ка невестку, пусть еще одну подушку сунет под голову! Значит, она письма прятала? Выждет время, а потом достанет — и гони муштулук?!

— Нет… Я ее еще не допросил. Но, полагаю, что она письма припрячет. Ну, два, три письма, а потом, когда люди уж совсем заждутся, то несет куда надо: нате, мол, радуйтесь, а мне — подарок!

— Надо же! И как у нее руки не отсохли! Чтоб ей счастья не знать!

— Ну, если все это подтвердится — счастья ей не видать, это уж точно! Письма я все обратно сложил, как были, на хозяйку цыкнул, чтоб не болтала. Думаю, не скажет, побоится… Выслежу, дознаюсь, кто девку подбил на такое дело: одной бы ей вовек не додуматься! — Гурбан взял вторую подушку, подложил ее Исфендияру в изголовье. — Так удобно?

— Удобно. Слушай, Гурбан, а когда ты письма в руках держал, читал ты их?

— Штуки три просмотрел так, мельком… — Эти слова Гурбан пробормотал еле внятно, усиленно дымя папиросой…

— А как там… от моих?.. — Старик умолк, сразу вспомнив «добрую весть», которую пришлось ему выслушать от Селима… Да к чему спрашивать — достаточно было взглянуть на Гурбана, чтобы понять, что в сундучке у Милли не припасено для него ничего хорошего…

— Такие-то дела… — негромко сказал Гурбан. — Ну как, согласен, что не зря я осторожным стал?

— Не знаю, Гурбан… В одном ты прав — губит война людей! Губит!

Со двора послышался мужской голос. Гурбан взглянул на дверь и поднялся.

— Вроде пришел кто-то… Засиделся я. До завтра, Исфендияр. За доктором надо послать!

— Да сядь, ради бога! Какой еще доктор! Ты ведь так и не сказал про Хаджи…

— Опять ты о нем! Давай-ка положи голову на подушку! Вот так. И лежи. Не время нам сейчас о фельдшере разговаривать! Станешь на ноги — потолкуем!

Гурбан решительно направился к выходу, едва не столкнувшись в дверях с высоким худощавым человеком, — это был обходчик Махар, старший брат Исфендияровых невесток.

Если бы старик мог разглядеть лицо Махара, он заметил бы, что сват чем-то встревожен. Но Исфендияру был виден только силуэт вошедшего, и, не придав появлению Махара особого значения, он протянул к председателю дрожащую от напряжения руку:

— Постой, Гурбан! Нельзя так!..

Председатель обернулся.

— Вернись, Гурбан! Подойди поближе! Хочешь знать, как моя болезнь, муки мои называются? Ожидание! Жду, жду… второй год жду! Ты-то хоть не томи, не могу я больше! Говори, что Хаджи сделал!

Гурбан молча, направился к постели. Лицо у него было мрачное, сосредоточенное.

— Прикрой дверь! — не оглядываясь, бросил он.

Махар тотчас отступил назад, закрыв за собой дверь.

— Издалека придется начинать… — Гурбан устало взглянул на старика. — Тебе уже семьдесят, мне за пятьдесят… Знаем друг друга как свои пять пальцев. Правильно?

— Надо думать…

— И какой я человек, какой председатель, кого я караю, кому помогаю — все это ты знаешь не хуже меня! Так ведь?

— Да ты о деле говори, о деле!

— Так вот, о деле. Я знаю точно: Хромой виноват и должен быть наказан!

— В чем же его вина?!

— Вот пристал! Не хотел я заводить этого разговора… Но что поделаешь — вынудил ты меня! Ладно! Помнишь, пять лет назад Хромой просил тебя высватать за него сестру обходчика? Было такое дело?

— Было… А откуда знаешь?

— Эх, Исфендияр, давно бы пора тебе знать: не может быть тайн от Гылынч-Гурбана… Так вот… Через год на свадьбе, когда Рахман женился, Хромой тебе что сболтнул спьяну? «Ладно, мол, старшую твой сын у меня отнял, я не в обиде, высватай только мне младшую!» Было это?

Исфендияр со вздохом покачал головой.

— Быть-то было, только к чему старое ворошить?

— Надо. — Гурбан говорил спокойно, веско. — Ты мне сейчас на один вопрос ответь, и на этом покончим: ты отдыхать будешь, а я пойду врача добывать. Почему Хромой до сих пор бобылем живет? А?

Но Исфендияр не мог уже отвечать. Боль снова стала невыносимой, он дышал с трудом, перед глазами качались и расплывались какие-то круги… Собрав все силы, старик перевел дух и хрипло зашептал:

— Ах, Гурбан, Гурбан… Где у тебя глаза! Ты говоришь — дьявол… Не дьявол в нем, Гурбан… В Хромом Хаджи ангельской красоты человек, такой, что ты и представить себе не можешь!.. Почему, говоришь, бобылем живет… Чего ж тут не понять? Обида у него… Пери не удалось сосватать, младшую надумал взять — опять не вышло… Вот он и решил: значит, на роду мне так написано. Ты другое скажи: тычет он людям в глаза своей бедой? Нет! Служит он людям, Гурбан. Как верный раб… Вылезет вечером из болота, а руки — как подушки, вспухли все от комаров… И так каждый вечер… И ведь никто не заставляет… Вот какой он человек!.. И на такого парня поклеп возводить!.. Вожу, говоришь, его к себе… В гости приглашаю… Да я, если не посижу с ним вечером, не потолкую, мне сна нет, словно камень какой на душе… Говоришь, за невесток моих тревожишься, за честь их? Да они с посторонним слова не вымолвят. И голоса-то их никто не слышал, все шепотом… Разве за таких можно опасаться? Эх, Гурбан, Гурбан!..

Кузнец хотел еще что-то сказать, но сил не хватило…

Председатель смотрел на его напряженное, потемневшее лицо, на блестящий от испарины лоб и молча хмурил брови. Бросил на землю папиросу, сердито растоптал ее каблуком… Потом закурил новую и, не сказав больше ни слова, пошел к двери…

Старик молчал. Хотелось закрыть глаза, хоть на миг забыть обо всем…

— Дядя Исфендияр! — послышался в комнате взволнованный мужской голос. — Как же это так? — Голос у Махара был негромкий, чуть-чуть дрожащий, как и у его сестер. — Председатель фельдшера в сарай запер! Говорит, будто он тебе вредный укол нарочно сделал! Как же так, дядя Исфендияр?!

Старик молчал. Ни отвечать, ни возмущаться не было сил… Он лежал, закрыв глаза, и с тоской думал о том, что зря он все это говорил, напрасно пытался убедить Гурбана.

Врач, вызванный из района, приехал завтра под вечер. Больного дома не оказалось — дядя Исфендияр обычным своим тяжеловатым шагом подходил в это время к правлению.

У стены, дымя чубуками, сидели рядком старики. Кузнец поклонился, приветствуя сверстников. Сегодня они были у него дома: слух о том, что Исфендияру опять стало плохо и его уложили в постель, быстро распространился по деревне. Гости перебивали друг друга, шумели, сердились и всеми силами старались успокоить Исфендияра и доказать ему, что Селим сказал правду. Сейчас стариков словно подменили: завидев Исфендияра, они лишь кивками ответили на приветствие и проводили его неодобрительными взглядами. Нетрудно было понять, что появление Исфендияра прервало оживленный разговор. Говорили, конечно, о фельдшере, о его, Исфендияра, невестках, о чести солдатских семей и о том, что не зря, видно, Гурбан посадил Хромого в подвал. Возможно, нашлись и такие, которые открыто осудили бы его дружбу с Хаджи… Иначе почему бы им молчать — совсем это сейчас не пристало, следовало бы выразить радость: как-никак вчера два раза падал замертво, а вот — на ногах!