Зденек Плугарж - Если покинешь меня

— Куда это вы запропастились? Если бы я не позаботилась о вашем обеде… — У Баронессы вдруг не хватило сил договорить, голос ее осекся.

— Съешьте мой обед сами, дружок. — Профессор, суетившийся около своей койки, был подобен растерявшемуся медведю. — Я… — Он не удержался и вытащил из кармана маленькую книжечку. — Reiseausweis! [63] Разрешение на выезд (нем.) . — выкрикнул он, и глаза его засияли. — Все уже оформлено: бумаги, виза — все!

В комнате наступила немая тишина. Те, кто еще ел, перестали жевать.

— Даст бог, завтра в это время буду в Париже, — оживленно говорил профессор. Его обычная важность куда-то исчезла. Он без толку перекладывал вещи с места на место, засовывал в чемодан и вынимал обратно.

Вацлав смотрел на его воодушевленное лицо. Последние два глотка супа показались юноше горькими, как полынь.

— Кто же придет на ваше место? — глухо отозвалась Баронесса. Она сидела за столом, положив руки на колени, удары сердца глухо отзывались в висках. Вся бодрость покинула ее, тяжкая, тупая тоска разлилась желтизной по щекам.

Наконец поднялся Капитан.

— Поздравляю вас, профессор. И расскажите им там, как мы живем. Если даже это ничего не изменит, то и хуже не будет…

Штефанский теперь уразумел, в чем дело. Он приблизился к столу, длинные руки его висели плетями вдоль тела, в глазах — униженная покорность:

— Если бы вы, ясновельможный пан, посодействовали…

Профессор оглянулся вокруг, посмотрел на обращенные к нему глаза, в которых застыли печаль и разочарование и нечто такое, в чем никто никогда не признается, — лютая, испепеляющая зависть. Его радость на минуту омрачилась. Но изумительное ощущение того, что в кармане лежит всемогущая книжечка, заглушило все — его сострадание к остающимся было в эту минуту похоже на сочувствие счастливца, покидающего «Титаник» в спасательной лодке, к тем, кто остался на тонущем корабле.

— Я все запишу, все у себя отмечу, — смущенно бормотал профессор и действительно вытащил блокнот.

Все наперебой стали просить профессора похлопотать за них. Поляк обстоятельно выкладывал свои просьбы, перечислял несущественные подробности, отпихивал других от профессора.

— …Не забудьте, профессор, о моей учебе…

— …А если будет речь о какой-нибудь работе — дайте знать! Скажем, в авиапромышленности. На худой конец, я бы согласился занять пост министра авиации…

— …Я уже набирал сто двадцать знаков в минуту, почти столько же, сколько Франта Кацел, а тот считался квалифицированным наборщиком…

Все сгрудились вокруг профессора. А он все записывал крупными рублеными буквами в свой блокнот. Люди смотрели на Маркуса с искрой новой надежды. Старый, плохо выбритый господин с пятном от супа на лацкане пиджака, он уже не принадлежал к жильцам комнаты номер одиннадцать. Маленькая книжечка в зеленой обложке внесла отчужденность, отдалила его, вовремя вырвала отсюда, так как лагерь начинал накладывать на него свою печать. Теперь он уходил в какую-то недосягаемую даль. Здесь он был уже только гостем, счастливец!

— Я ничего вам не обещаю, друзья, кроме одного: я все записываю не для того, чтобы забыть на первой же станции за Нюрнбергом. Надеюсь, я еще объявлюсь в Валке, в этой именно комнате, но уже как человек, который приехал сделать для вас что-то конкретное!

В дверях появился Медвидек, за ним вошел статный молодой мужчина в сутане.

— Вот эта комната, ваше преподобие, — сказал Медвидек.

Некоторое время он потоптался у двери, повертел широким задом, не спуская глаз с Капитана. Но на него никто не обращал внимания, и Медвидек, смущенно почесав живот, вышел вон.

Молча, не понимая, смотрели обитатели комнаты в полное розовое лицо пришедшего. Мамаша Штефанская, как ласка, вынырнула из своего темного угла и с вытянутыми губами ринулась к руке священника. Тот отдернул свою руку от ее губ, но пожал ее жилистое запястье левой рукой. Глаза его засветились теплотой.

— Бог да пребудет с вами, братья! — сказал он немного в нос. — Меня прислали из канцелярии, здесь как будто есть свободное место.

— Через несколько минут будет, — победоносно отозвался профессор, а его глаза говорили: «Ну, вот видите, Баронесса, вам недолго пришлось ждать моего преемника!»

— Патер Флориан, — отрекомендовался священник и поставил на пол старенький чемоданчик. Потом, озадаченный, он уставился на верхние нары. Ганка, сидя в пижаме, явно забавляясь, с любопытной усмешкой рассматривала необычного пришельца. Его гладко выбритое, по-деревенски здоровое лицо слегка помрачнело. — Я не знал, что здесь общежитие. Сегодня я переночую вместе с вами, а завтра поищу что-нибудь другое…

— А разве вы не поселитесь в прихрамовом домике, ваше преп… брат, — заикаясь, возбужденно проговорила Баронесса и, улыбнувшись в зеркальце, прикрепленное к стойке нар, поправила волосы.

Священник положил поношенное, лоснящееся пальто и черную шляпу на край стола.

— Предлагали мне это, но я отказался. Там, пожалуй, было бы больше удобств, — и он растерянно обвел комнату взглядом. — Но бог учил, что все люди равны перед ним; я не хочу отличаться от других.

— Он и вправду святой, — зашептала Ганка Ирене. В наступившей тишине все услышали ее слова, а патер повел густыми черными бровями.

— Ты глупая коза, — послышался тихий ответ Ирены.

— Здесь я буду всегда под рукой, — быстро сказал патер, заминая инцидент, — если кто-нибудь из вас будет нуждаться в посреднике между своей душой и богом. — Он легкой пружинистой походкой прошел между нарами, чтобы помочь профессору снять с полки второй чемодан. Полы его сутаны разлетелись, как юбки испанской танцовщицы.

Профессор протопал к окну, за которым у него было что-то спрятано.

— Посредник? — Его скептический взгляд остановился на немного засаленном, обтрепанном воротничке патера. — А вы знаете, что говорил Толстой? Не позволяй никому быть посредником между твоей душой и богом. Никто не может быть ближе к богу, чем ты сам… Этот маргарин возьмите себе, Баронесса, а здесь еще есть и кусок сыра, — он протянул ей маленький сверток.

— Толстой кое в чем заблуждался, — в очках патера отразился свет электрической лампочки. — Бог пребывает во всех людях, но не все люди живут в боге. В этом главная причина человеческого скепсиса.

Профессор кое-как засовывал в чемодан свое грязное белье. Он заметно помрачнел и стал агрессивным.

— Звездное небо над головой, по известному изречению, должно было бы побуждать меня к вере в существование бога. Но многие явления находятся в явном противоречии с фактом его существования. Одно из них — этот лагерь.

— Magnificénce [64] Магнификус (лат.) — обращение к ректору. , — ужаснулась Баронесса. — Ну, почему же вы так беспощадно язвите? Вы как будто стараетесь, чтобы о вас осталась здесь память как о злом человеке…