Зденек Плугарж - Если покинешь меня

— Идет разговор, что Германия обязательно воссоздаст свою армию, — не обращая внимания на ее волнение, пояснил Ганс.

— Но какое ты к ней имеешь отношение?

— Я, Катка, вступлю в нее.

Она побледнела.

— Ты говоришь это серьезно?

— Самым серьезным образом. Так продолжаться не может. У нас отобрали восточные земли. Смотри на демаркационную линию: шестьдесят миллионов сардинок втиснули в измятую, ржавую жестянку и назвали ее «Германия». На самом деле это пустыня, пепелище, тут негде ни повернуться, ни вздохнуть… Все было почти в наших руках, только эти руки не должны были принадлежать Гитлеру. Не понимал я когда-то нашего полковника, когда он говорил: «Мы должны вовремя выйти из этой войны, чтобы успеть подготовиться к новой». Потом я его понял. Мы не вышли из войны вовремя… А эти идиоты, — Ганс стиснул зубы, — вместо того чтобы быть с нами заодно, наоборот, воевали против нас. Сегодня они хватаются за голову, поделом им, дуракам!

Ложечка в руке Катки вздрогнула и звякнула о тарелку.

— К кому… к кому… собственно, ты присоединился, Ганс? — Катка откинула волосы со лба. — Что случилось с тобой за эти два года?

Он посмотрел на нее с удивлением. Ему, видно, было очень неприятно, что она упрямо говорила только по-чешски. Он хотел что-то сказать, но удержался.

Вдруг у нее мелькнула нелепая мысль: это не Ганс! Ганс подослал кого-то вместо себя, сыграл с ней злую шутку. Вот-вот откроется дверь, и войдет молодой, улыбающийся, тот, ее настоящий Ганс.

«Схожу с ума, — подумала Катка. — Должно быть, я уже рехнулась, но не знаю об этом».

Нет, это не шутка. Этот человек напротив — ее муж! Что случилось с ним и с ней? Кто из них так изменился? Возможно ли, что этому человеку она когда-то посвятила всю свою жизнь, будущее, свою гордость, все? Как могла она так ошибиться в нем? Или он так низко пал в этой ужасной обстановке и потерял свою собственную душу?

— Что это у тебя за значок? — тихо спросила она.

— Союза фронтовиков.

Катка вся съежилась на стуле и повернула голову к окну. Пчела летала вокруг расцветшего боярышника, с усыпанной цветами веточки неслышно отделился розовый лепесток и упал на землю. Катка вдруг поймала себя на том, что она ни о чем не думает, что она сидит здесь чужая самой себе, и только чувствовала, что ее душа дала трещину. «Титаник» вздрогнул, наскочив на айсберг. Корабль получил смертельный удар, но он еще держался на воде, на палубе танцевали, играли в покер, хотя всего уже коснулась рука смерти.

— А что остается такому человеку, как я, Катка? Пути назад я не вижу, а жить без будущего нельзя. Человек должен иметь какую-то опору. А я немец!

Пчела за окном спикировала на цветущее изобилие и глубоко вонзила свой хоботок в медоносный цветок. Тонкая веточка упруго прогнулась, покачивая пчелку.

— Твоя мать, Ганс, была чешкой, она даже не умела говорить по-немецки…

— От матери я мало что унаследовал, к счастью…

У Катки потемнело в глазах. Перед ней возникла пустыня с бесцветным, расплывчатым горизонтом.

— Но ведь есть немцы, которые не хотят больше идти в армию и не допускают мысли о третьей проигранной войне…

— В третью войну Германия вступит не одна. Слабые союзники всегда были несчастьем Германии. Теперь наши союзники не слабы. — Он обратил внимание на то, как дрожат руки Катки, но беспощадно продолжал излагать свое кредо. — Пойми, — сказал он агрессивно, закуривая новую сигарету. — Я не могу болтаться в безвоздушном пространстве. Какие у меня перспективы, на кого мне ориентироваться? На кого? На тех, которые кое-как выжили и чувствуют себя зверьем, загнанным в огромный зверинец? Вместо того чтобы скрыть свою душевную боль, они выставляют свой гнев и свой позор на всеобщее обозрение и удивление. Бесконечные стенания. Однако стены, которые их окружают, глухи и безмолвны, и люди теряют головы от своего собственного вытья… Другие указывают пальцем на нас: вы, бывшие офицеры, повинны в нашей катастрофе! Вот и посуди сама, что, кроме армии, может изменить это немыслимое положение и снова вернуть немцам их достоинство, человеческий облик! Теперь я, как видишь, хожу оборванцем, я нуль, плевок на земле. Только получив возможность надеть на себя военный мундир, я стану полноценным человеком!

Его слова возмутили ее.

— И ты пошел бы воевать против родины?

Он отвел глаза и некоторое время молча учащенно дышал.

— Какой родины? Против той, которая выгнала нас, как ненужных скотов? Тридцать килограммов барахла — и убирайся вон!

— Тебя никто не выгонял, Ганс! — В глазах Катки отражался охватывающий ее ужас.

— Меня — нет, но миллионы других, таких, как я. Что ж это за родина?! — прохрипел он.

Катка приложила ладони к щекам.

— Я знаю только одну родину, — тихо сказала она. — Ту, где я играла в куклы, где учитель рассказывал о том, как сожгли Яна Гуса, где бабушка пекла хлеб. Ох, как этот хлеб пах анисом и тмином! Я мечтала о нем в Валке и до сих пор ощущаю его тепло и мягкость, помню, как таял он на языке… Я знаю только ту родину, где я впервые пошла на танцы и на первое свидание, где я обливалась горькими слезами, когда мимо меня проехал первый мотоцикл оккупантов и гитлеровский солдат с автоматом в руках, стоя в коляске, орал: «Rechts fahren!» [122] Ехать по правой стороне улицы! (нем.) . Я не знаю родины, кроме той, где я с тобой шла под фатой к алтарю, где теперь осталась моя смертельно больная мать и где, Ганс, осталась и твоя мама…

В дальнем углу зала раздвинулась портьера — внезапное смятение отразилось на лице Ганса.

Долговязая женщина с выдающимися скулами и накрашенными губами остановилась у их столика. Она тяжело дышала, и в голосе ее прозвучал упрек:

— Всюду ищу тебя, Гансерле…

Ганс вертел в руках карандаш, челюсти его плотно сжались.

— Это фрау Хогаус… — пробормотал он.

Пришедшая села на краешек стула.

— Мне сказали, что к тебе кто-то приехал… Eine Dame [123] Какая-то дама (нем.). . — Фрау Хогаус скользнула испытующим взглядом по Катке, инстинктивно угадала опасность, брови ее сдвинулись.

— Оставь нас одних, иди домой, Зелла! — сказал Ганс хмуро.

Катка оглядела женщину. Нельзя сказать, что лицо ее было некрасиво, но фигура какая-то бесформенная, пояс полупальто посажен слишком низко, а шляпка с вуалеткой не подходит к ее костюму, к тому же она слишком сдвинута на затылок. Почему это немки не умеют одеваться?

Катку покоробило слово «дама». И фрау Хогаус тоже взволновалась. На скулах у нее появились багровые пятна, она провела носовым платочком по вспотевшему лбу, а испуганные глаза ее все тянулись к Катке. «Нет, это не обыкновенная встреча, здесь дело идет о гораздо большем, это, вероятно… Um Gotteswillen» [124] Боже мой (нем.) . .