Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Потом наступил тот день, когда она встретила Власту — свою лучшую подругу, бледную, с заплаканными глазами, в черном платье, под тенью черных флагов, вывешенных в знак траура по палачу чешского народа. Они остановились друг против друга — в глазах подруги светилась страшная, непонятная злоба. Власта, как прокаженную, обошла подругу и пошла своей дорогой. Катка догнала ее:

— Ты должна объяснить мне, что я тебе сделала…

— Вчера казнили моего брата, он будто бы одобрительно отозвался об убийстве Гейдриха [125] Гейдрих — гитлеровский наместник в оккупированной Чехии. Был убит чешскими патриотами. . Теперь беги к своему немцу, а ко мне больше не приставай.

Это потрясло Катку. Она проплакала всю ночь, у нее не хватило духу пойти к Гансу. Несчастную Власту она не обвиняла — ведь это было порывом горя.

Но все же Власта была к ней несправедлива. Ведь Катка ничего не скрывала от нее. В самый первый день ее сближения с Гансом она поведала подруге о своих колебаниях, вызванных тем, что отец Ганса — немец. Потом эти раздумья сгорели в огне вспыхнувшей любви. Однако в представлении Власты Ганс навсегда остался немцем.

Потом Катка снова искала подтверждений, что взгляды Ганса не расходятся с ее собственными убеждениями, и снова в его объятиях забывала обо всем на свете, оставались только он и она, хотя вокруг рушились миры.

Нет, она не совершила тогда измены, за которую сегодня должна себя казнить. Она бы не пошла на первое свидание, если бы могла предугадать, до чего в будущем докатится этот несчастный Ганс.

Где она очутилась, в каком заколдованном кругу?

Ганс от нее отрекся. Мама, наверное, умирает, а ведь Катка, будь она возле больной, подняла бы на ноги всех врачей. И Вацлава она обижает — этого слабого телом, но честного парня. А ее собственное положение?

…Поезд грохочет в ночи — куда он везет ее? Навстречу чему?

Внезапно этот человек стал для нее единственным светлым пятнышком, трепещущим огоньком в безбрежной пустыне. Чего только он не пережил из-за нее! Каким даром были для него недавно крохи ее благосклонности! Он один из горстки серьезных приличных людей в лагере, которые еще сохранили какие-то идеалы. Имеет ли она право использовать его тихую и преданную дружбу как пластырь на свои раны? Хотя рана от этого все равно не будет меньше жечь и не станет менее глубокой. Нет, это нечестные мысли. Вацлав не заслужил нового проявления эгоизма с ее стороны, да и невозможно так просто наполнить пустоту человеческого сердца, это не термос.

Мысли ее путаются. Больная мать там, дома, мгновенно вспыхнувшая надежда тут же погасла, и жестокая реальность сегодняшнего дня снова выступила из тумана — и образ ее — пожарище.

Безысходная пустота, глухое оцепенение, жажда и жар, ощущение пота и сажи на волосах.

Зигельсдорф. Фюрт. Нюрнберг. Приехали.

— Хочу пить.

— Дома мы выпьем чего-нибудь получше, чем подкрашенная бурда в буфете. Потерпи четверть часика.

Она даже не заметила, как исчез Иозеф Хаусэггер. Катка сидела возле папаши Кодла в последнем ночном автобусе, уставившись в одну точку.

Последние триста метров от шоссе до ворот Валки. Катка вдруг останавливается против папаши Кодла:

— Люди в лагере говорят о вас плохо. Но ведь и вы когда-нибудь кого-то любили, из-за чего-то страдали, к чему-то стремились — как человек. Вы начальник нашего сектора и можете выдать меня за то, что я вам сейчас скажу: ради всего на свете помогите мне вернуться в Чехословакию! Посоветуйте, раздобудьте какие-нибудь бумаги, познакомьте с кем-нибудь, кто переправил бы меня через границу. Я… я должна вернуться или покончить с собой.

Он замахал руками, будто отгонял призрак. Потом взял Катку за руку, повернул ее лицом к свету и пристально посмотрел в ее безумные глаза.

— Нет, ты как будто не бредишь. — Кодл взял себя за обросший щетиной подбородок. — Пойдем, — решил он наконец, — а то я на самом деле издохну от жажды… У меня голова кругом идет — это ты перевернула там все вверх тормашками… Пойдем, пойдем, расскажешь мне, чего же ты от меня хочешь.

Она поплелась за ним в административный барак. Кодл прошел через две комнаты и включил свет только в третьей. Он качнулся своей медвежьей походкой к окну и опустил штору, затем зажег настольную лампочку над курительным столиком, а верхний свет погасил. Кодл, как был в макинтоше из английского материала, в бесформенной черной шляпе, начал хозяйничать: вынул из шкафа стаканчики, наполнил их. Только после этого он снял плащ и вместе со шляпой швырнул его в одно кресло, а сам плюхнулся в другое.

— Хорошенькие вещи ты сказала мне там, на дороге. — Он подпер кулаком широкое лицо. — Наверное, никому из начальников лагерей во всей Германии не пришлось выслушивать подобной просьбы! — Кодл провел указательным пальцем по мясистым губам. — Ты понимаешь, в чем заключается мой долг?

— Донесите на меня, — безразлично ответила Катка; она, как неживая, сидела на диване.

— Пей. — Папаша Кодл придвинул ей стаканчик.

Катка с жадностью выпила.

— Что вы тут намешали?

— Кока-колу и немного коньяку. — Папаша Кодл покачал головой и внезапно развеселился. — Ну и ну, переправьте меня через границу! Только и всего, ха-ха! Вот отколола номер, нечего сказать! — Кодл встал и снова стал возиться в шкафу, наполняя стаканчики.

— Коньяку мне не надо.

— Я уже налил, не выливать же обратно. Капля коньяку еще никого не убила.

Катка выпила сразу полстаканчика.

— Донесите на меня, — передразнил он ее и, усмехнувшись, покачал головой. — Конечно, папаша Кодл подлец. Разве не так о нем говорят в лагере? Ведь вот он, например, взял и формально выполнил свою служебную обязанность, содрав с пани Катерины Тиц квартплату за проживание в лагере, когда дознался, что она незаконно нанялась на работу!

— Вы об этом знали? — вяло спросила она.

— С первого дня, голубка. Ты что, в самом деле считаешь папашу Кодла олухом? Погоди, я еще докопаюсь, какая скотина донесла на тебя.

Папаша Кодл медленно наклонился, уперся локтями в колени, а подбородок положил на ладони. Катка по-прежнему сидела с отсутствующим видом. Она была обессилена, как туча, уже исторгнувшая грозу.

Папаша Кодл выпрямился. Лицо его изменилось.

— Перебросьте меня через границу, я хочу домой, как все просто. — Он откинулся на спинку кресла. — Но старый болван попытается это сделать!..

Плечи Катки вздрогнули, она прижала руку к сердцу. Папаша Кодл придвинул ей стаканчик. Катка допила. Безразличие сменилось окрыляющей надеждой. После пятнадцати месяцев пребывания в Валке человек готов от одной крайности перейти к другой, от депрессии к наивной, безграничной вере.