Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Его сосед повернулся на живот, бросил скептически:

— Вранье!

— Ого! — Толстяк ударяет ребром ладони по развернутой газете. — «Ньюс кроникл» — это тебе не эмигрантская газетенка!

— Само собой, но врет не хуже!

— Болван!

Вацлав закрыл ладонями глаза — солнце ослепляло и сквозь закрытые веки. Весна плохо действовала на его нервы, как, впрочем, и на нервы многих других людей в Валке. Сколько раз кляли они зимнее прозябание! Теперь наконец душистые белые цветы сменили морозные узоры на окнах, но неудовлетворенность — несчастный удел беженцев — не исчезла вместе с зимой. Исполнившиеся желания рождают новые, и ты идешь, проклятый путник, в землю обетованную, усталость все растет, а горизонт, словно насмехаясь над тобой, все удаляется.

В каком-то зачарованном кругу жил Вацлав с того памятного утра. Когда-то, будучи маленьким мальчиком, он бросил муравья в ванну, муравей упорно полз вверх, но, добираясь до отвесной стенки, скатывался вниз и снова начинал свои настойчивые восхождения. Долго Вацлав забавлялся этой «игрой», пока его не прогнали спать. Утром, когда он прибежал в ванную, муравей все еще полз кверху и неизменно падал на дно. Это продолжалось до тех пор, пока мальчику не надоело. Он открыл воду и с детской жестокостью избавил муравья от мучений.

Он ясно увидел эту сцену, лежа здесь с закрытыми глазами под обжигающими лучами солнца. «Сам ты теперь уподобился этому муравью. С большим трудом ты карабкаешься куда-то наверх, но как только тебе начинает казаться, что ты миновал роковую черту и добрался до края, ты снова оказываешься на дне».

Дно — это деревянный барачный городок. Если хочешь — можешь уйти на все четыре стороны, но исхода нет. Куда бы ты ни пошел, все равно вернешься обратно. Серая паутина мучительных представлений все равно опутает тебя. Последнее из них — окно, засветившееся на рассвете, тень пьяной женщины на пустынной улице.

Гнусная, слюнявая рожа папаши Кодла! Вацлав сжал виски, ему хотелось скулить, выть от боли. Ради всего святого на свете, как это могло случиться? Если бы было насилие, то она обязана была сопротивляться, прибежать за Вацлавом, поднять тревогу, звать полицию — немецкие правовые нормы, предусматривая ряд суровых наказаний для эмигрантов, все же гарантируют хотя бы минимальную охрану… Ох, за что, за что продалась эта девушка, белая березка на весеннем ветру, упругие плечи, бархатные губы…

Сумасшедший Икар Валки! С вершины — глубже падение. Эта девушка дала тебе крылья и одним жестоким ударом отняла их.

Единственное лекарство, которое может излечить, — время.

И дома бывали душевные невзгоды, бывали потрясения, но что значили обманутые чувства дома? Немного боли, немного злости, слегка уязвленное самолюбие, в общем трамплин для новой любви. «Король умер! Да здравствует король!»

Только здешняя рана гноится бесконечно. Как сосланный на галеры, тащишь железное ядро умершей любви.

Кормчий, перед которым во время шторма внезапно погас маяк. Смертельно уставший пловец, на глазах которого пошла ко дну спасательная шлюпка.

Впереди новые разочарования, новые удары. Сколько еще можно вынести? От каждого удара ты склоняешься все ниже и ниже, и тебе иногда начинает казаться, что ты уже не можешь идти прямо, а ползешь на четвереньках. Выпрямишься ли ты еще раз или в один прекрасный день ляжешь навсегда? Должно быть, и в самом деле над тобой нависло проклятие за то, что ты не выдержал. Имел ты право бросить отчизну или должен был пройти через все постигшие тебя испытания? Ты не хотел вынести их — теперь тебе выпало их во много раз больше, и ты принял их с распростертыми объятиями. Прошли месяцы, первая вспышка обиды погасла. Год тому назад ты считал, что тебя предали, а сегодня ты все более и более понимаешь, что изменил сам!

Родина вечна, только человеческая, подлость погибает на ней. Он покинул, отчизну, задушив в себе предостерегающий голос. Теперь снова и скова в душе его звучат слова любимого поэта юности. Настойчивые стихи, он хотел забыть их, но они незабываемы. Они как неутомимый жучок-точильщик в мозгу — помолчит, наберется сил и снова примется за свою разрушительную работу.

Знакомый голос прервал его раздумья. Гонзик, сложив ладони рупором, звал Вацлава с другого конца футбольного поля. По его жестикуляции видно было, что дело важное. Вацлав, не торопясь, направился на зов. В Валке все было не к спеху. Необходимость спешить — качество старого мира. Стремительная горная река волнуется, кипит, и вода в ней чище, нежели в ленивом потоке равнины.

Гонзик бежал ему навстречу, на лице его отражалась безумная радость. Еще издали он помахивал тоненькой книжицей. Запыхавшийся, он подбежал к другу и подал ему книжечку.

Вацлав побледнел: «Fremdenpaß. Jan Pasek» [127] «Паспорт для иностранца. Ян Пашек» (нем.). (Гонзик — уменьшительное от имени Ян.). .

— Представь себе, мы уже проверены! И на Ярду тоже получен паспорт. Его пока оставили в канцелярии, на тот случай, если он вернется…

— А мне?..

— Прислали только два паспорта, — прошептал он. — Сам не понимаю.

Гонзик опустил, глаза.

Вацлав шагает рядом с Гонзиком, почти физически чувствуя его счастье. Студент старается задушить в себе зависть, но ему плохо удается утихомирить ее. Паспорт в руке Гонзика снова отдалил Вацлава от этого человека.

Вацлав идет рядом с другом и чувствует себя бесконечно одиноким.

Ярда исчез со сцены. Один бог знает, что с ним стряслось. Вероятно, и в самом деле у него рыльце было в пушку и его посадили. Его хвастливые планы — мыльные пузыри, которые очень быстро лопнули.

Вацлав оглядывает футбольное поле. Вот на таком стадионе они познакомились. Изменилось бы что-нибудь в судьбе Вацлава и в жизни этих двух парней, если бы не то роковое футбольное поле?

Вацлав нащупал в кармане камешек, который захватил на чешской стороне Шумавы, и стиснул его в ладони.

Все вместе пришли они в лагерь, совместно проходили проверку. И вот двое из них… Их не признали политическими эмигрантами, это верно, но Fremdenpaß дает им законное право раз и навсегда выехать из Германии, было бы лишь желание. Бездонная пропасть иронии!

Гонзик что-то возбужденно говорил, но Вацлав не слышал его.

Ты хотел вырвать Катку из сердца, изгнать ее из души, но после нее осталась там рана, глубокая, мучительная, незаживающая.

Под каждым ударом ты только все более сгибаешься.

Мысль о том, что все на свете когда-нибудь да кончается, принесла облегчение. Какой-нибудь удар окажется и для него последним…