Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Тоска и сетования льются из-под его пера, хотя он всячески старается скрыть истинное положение вещей. Написав, Гонзик перечитывает свое письмо. Между строчками, помимо его воли, сквозит скорбь и разочарование.

Гонзик скомкал письмо и бросил в урну для мусора. С испорченным вконец настроением он отправился к себе в комнату. По дороге Гонзик подобрал брошенную кем-то палочку и, шагая, начал ею сбивать головки чертополоха, росшего вдоль дороги, потом стал чертить линию на песке, стараясь, чтобы она была ровной.

В бараке ему навстречу ринулась Баронесса с конвертом в руках.

— Моя карта выигрывает, Гонзик! А вы надо мной смеялись, сумасшедшие. В конце концов, это было моей верой, которая меня морально поддерживала! Пусть девяносто девять писем останутся без ответа, зато ответ на одно, сотое письмо, может перевернуть все вверх дном!

Он стоял перед ней с опущенными руками. Вот что значит власть и сила, заключенные в одном-единственном белом конверте! Нет, ему никакой конверт не принесет избавления, но помочь и ободрить весточка могла бы и его!

Баронесса схватилась за голову.

— Чуть не забыла вам передать поручение какого-то незнакомого человека, чтобы вы и Вацлав вышли за ворота лагеря. Он вас ждет.

Вацлав отыскался в чешском кабачке. Юноши вдвоем вышли из ворот лагеря — никого. Только на перекрестке у остановки автобуса чья-то спина в светлом спортивном костюме, ботинки на толстой резиновой подошве, густая черная шевелюра, отливающая синеватым блеском.

— Ярда!

— Где вы пропадаете, черти? Я уже собрался уехать!

— Разве ты не в тюрьме? — выпалил Гонзик.

Ребята стояли пораженные, смотрели на его светло-голубую сорочку, на «фильмовые» тона шелкового галстука. Гонзик непроизвольно осмотрел и свой костюм и застегнул воротничок рубашки.

— Ну, ну, говори со мной поинтеллигентнее, рыжий пистолет. Влезайте в этот ковчег, я уже два автобуса из-за вас пропустил, подпирая этот фонарный столб.

Они стояли в автобусе, идущем в город, все еще изумленные. Дорогой костюм с покатыми плечами, высокий, как у Гарри Гранта [130] Гарри Грант — американский киноактер. , крахмальный воротничок рубашки, манжеты на перламутровых запонках… От Ярды пахло дорогими сигаретами. Гонзику даже казалось, что от приятеля пахнет и какими-то женскими духами. Бог мой, конечно, женщины льнут к такому франту!

— Покажи! — Гонзик схватил Ярду за руку: на указательном пальце его левой руки сиял новый перстень с большим лазоревым аквамарином.

Ярда, к удивлению друзей, покраснел и смущенно произнес:

— Да брось ты, какое тебе дело! — и затем поднял левую руку и схватился ею за поручень.

— Смотрите, ребята, «Максим»! — крикнул Ярда и повеселел. Автобус проезжал мимо знакомой зеленой вывески со скрещенными киями. Точно так же снисходительно кричал, вероятно, Генри Форд в кругу своих ближайших друзей, предаваясь воспоминаниям о своей первоначальной нужде и лишениях.

Перстень с большим голубым камнем сверкал на поручне над головой Ярды, и, глядя на него, Гонзик вдруг ощутил глубину той бездонной пропасти, которая теперь отделяет его. Гонзика, рядового из лагерных социальных низов, от Ярды — человека, который окончательно от них оторвался.

Потом Вацлав и Гонзик в хорошем ресторане проглотили каждый по два обеда, запивая его мюнхенским пивом, и совсем вылупили глаза, когда им подали шоколадный торт. А Ярда все приговаривал:

— Жмите, убогие, поднатужьтесь.

Тоска по хорошей пище заглушила в молодых людях чувство обиды и собственного достоинства. Однако за черным кофе в благоухании американских сигарет «Кэмел» у ребят постепенно начали пробуждаться тревожные мысли. Как все же тесно между собой связаны мораль и полный желудок!

— Так, рассказывай, Ярда, чем ты заплатил за этот костюм и роскошные обеды? — попросил Вацлав.

Ярда потушил недокуренную сигарету, низкий его лоб нахмурился. «Что, собственно говоря, этот Вашек — дохлятина, студентишка в грязной рубашке — позволяет себе? За кровные денежки Ярды набил себе брюхо, чтобы потом критиковать того, кто его угостил?» Ярда барабанил вычищенными ногтями по белой скатерти и молчал, обдумывая самый ядовитый ответ. Он смотрел на пожелтевший от пота, застиранный воротничок приятеля, на золотой перстенек — подарок матери, свободно снимающийся с его тонкого пальца, на провалившиеся щеки и прозрачные веки с синими жилками, на впалую грудь своего товарища и пиджак, болтающийся, как на чучеле, и сердце Ярды смягчилось: нет, дать сдачи этому бедняге — это было неравной борьбой.

— Здесь не место для объяснений, — произнес Ярда, не отвечая на прямой вопрос, и беспокойно посмотрел по сторонам, — let’s go [131] пойдем (англ.) . , — ошеломил он приятелей своим произношением.

И вот они опять едут в автобусе, на этот раз по маршруту «Герсбрук» — вверх по течению реки Пегницы. Заросшие лесом холмы Райхсвальда возвышаются слева. В голубой реке плывут облака, а за рекой весело мчится вдаль поезд. Немецкие папаши везут на задних сиденьях своих велосипедов детишек на воскресную прогулку на лоне природы, иногда их обгоняет «мерседес» или «крейслер» с американским флажком на радиаторе. В машинах — чисто выбритые, сытые физиономии под военными пилотками, а возле — бесконечно счастливые избранницы — Гретхен, Лизы, Труды, Анны, Марии.

Юноши вошли в тенистый сад загородного ресторана. Невдалеке от реки люди в трусах играли в волейбол, на зеленой травке расположились семьи, а на воде какой-то молодой человек сидел за веслами рядом с розовой, как ягодка, девушкой. В общем ничего особенного, обыкновенная воскресная картина, но Вацлав и Гонзик смотрели вокруг широко раскрытыми глазами, как люди, поднявшиеся после тяжелой болезни и вернувшиеся к жизни, к солнцу, как заключенные, которые отсидели много лет в тюрьме и впервые вышли в мир, не огражденный железными решетками.

— Попозже сюда придет моя приятельница.

Господи, несколько километров от Валки — и такая жизнь! И они могли бы каждое воскресенье бродить по лесистым холмам, кататься с девушкой на лодке, выпить стаканчик рейнского в загородном кабачке, жить по-человечески. Но все люди вокруг завоевали право на такое воскресенье шестидневной работой, а они, Вацлав и Гонзик, не имеют права на воскресный отдых. Но, что горше всего, они не имеют права и на труд.

Вацлав задумчиво наблюдал за полетом пары белых чаек над водой. Они на лету притормаживали крыльями, выпускали вперед тонкие стройные ноги и грудью рассекали опаловую ширь воды. Потом мощными ударами крыльев снова возносились в солнечную высь.

Вацлав казался себе здесь безучастным зрителем, незваным гостем, который но недосмотру попал на чужой интимный праздник.