Виктор Пожидаев - Чистые струи

Глупостью было искать Лену, для которой он, обремененный пусть не очень пылкой, но незыблемой любовью к порожденным как бы самим Излучьем родственникам, прожитой с Надюхой и, конечно же, навсегда оставившей в нем своеобразный груз жизнью, вряд ли мог, а скорее всего — никак не мог быть спасителем ее пораненной и истончавшей души.

Глупостью было ожидать, что узнавшая о необычном приключении мужа Надюха превратится вдруг в ангела-хранителя его зарождавшейся любви.

Пете оставалось только лежать и созерцать наступление следующего летнего дня, который будет для него памятен тем, что именно в этот летний день он встретит в чужом городе свою жену…

«Сегодня она приезжает!» — вдруг просто и ясно, без плохих и хороших чувств, подумал Петя.

Первый луч солнца слабо, будто просясь в комнату, уперся в штору. Петя приподнялся и шевельнул полотно. Он искренне обрадовался прорвавшемуся к нему лучу, подставил под него начавшие избавляться от мозолей руки и опустил в эти засиявшие руки похолодевшее от переживаний лицо.

— Ча-чу! Ча-чу! Ча-чу! — закривлялся, разбудив его, жизнерадостный Костя.

— Эх, спалить бы твою дачу! — застонал, заползая под подушку, побледневший от каких-то снов Слава. — Вон счастливый человек! — вывернулся, указывая на Петю. — О господи! Как я ему завидую! У него нет друга-татарина.

— Ча-чу! Ча-чу! — невозмутимо приседал и отвешивал поклоны уже прокипевшему Славе бодрый черноглазый Костя.

А Пете стало смешно и любопытно. В чем же действительная суть их каждодневного посещения уныленькой, примитивной дачи?

Впрочем, сегодня ему, видимо, не предстояло этого узнать: друзья собирались в путь, поглядывая на него виновато. И он понял, чем сгладить их неловкость, — зашелестел Надюхиной телеграммой.

До прибытия поезда оставалось три часа…

Совершенно спокойный Петя стоял у шестого вагона и смотрел на выходящих пассажиров. Все они были усталые и помятые, как засоленные в бочке огурцы. Вот и все на перроне… Нет, седой ополневший от возраста и недостаточности простора для нормальной жизни проводник тащил к выходу большую, тяжелую корзину, а за ним семенила сухонькая старушка с узелком.

— Спасибо, спасибо, родимый! — заранее благодарила она его в круглую, влажную спину. — Спасибо за сердечную отзывчивость!

Слово это царапнуло слух каким-то своим казенным одиночеством, но проводнику, видимо, оно доставило ощутимую капельку удовольствия. Он, уже протянувший сверху Пете эту корзину, раздумал и, тяжело ворочаясь на ступеньках, сам снес ее на перрон.

— М-м-молодой человек! — голос у проводника гневный и в меру властный. — Что вы там забыли?

Петя растерянно остановился в тамбуре, вглядываясь в утробное устройство душного вагонного коридора.

— Простите… — Он, уже неожиданно сникший и встревоженный, снова спустился на перрон. Может быть, так бы и ушел, но тучный работник транспорта не сводил с него подозрительного взгляда всего повидавшего человека. — Я… Это… В Излучье к вам никто не садился?

Проводник, кажется, начал гасить подозрительность взгляда.

— В Излучье, говоришь… Это где грузди… А вот мы сейчас посмотрим, пошли, пошли!

Размашисто, но неловко перешагивая через кучу использованного белья, он предупредил Петю:

— Постой там, не ходи сюда…

Петю, уже несколько отвыкшего от подобного обращения, со всей силой притягивала сейчас толстая и официальная, набитая, вероятно, важными документами, сумка проводника.

— Гм… Так какого же черта… — Этот пожилой человек, пытаясь сдержать раздражение, ступал уже прямо по белью.

…Надюха сидела у окна и смотрела на нижний этаж старинного вокзала. Петя робко тронул ее за локоть, но она повернулась не сразу. Проводник ощущался за спиной сдержанно-сердитым сопением. Но когда Петя увидел наконец глаза жены, то этот толстый и испорченный своеобразной властью человечек забылся сразу и навсегда. Ее взгляд, ошпаривший его невероятным количеством тоскливой горечи, любви и ненависти, решимости и растерянности, не мог — прежде всего, окунаясь в озноб, он отметил именно это — быть взглядом его Надюхи.

— Я… назад поеду… — сказала она тихо, отворачиваясь к окну.

И эти ее слова испугали, огорошили Петю больше, чем ее взгляд, потому что в них была какая-то серьезная ненормальность потерявшего над собой контроль человека.

«Я не буду тосковать по тебе, правда?»

В эту минуту он понял ее больше и пронзительнее, чем за все прожитые вместе годы.

Опомнился он на перроне, но еще долго держал ее, странно невесомую, на не привыкших к этому руках и, не замечая изумленных взглядов прохожих, купал свои и без того влажные щеки в ее теплых слезах.

— Нн… Не плачь! — еле выдохнула она, высвобождаясь. И тут же припала к плечу, уже не в силах сдерживать рвущегося голоса.

Теперь прохожие прятали глаза. Уставший, как никогда не уставал за смену, Петя был благодарен им за эту чуткость.

— Ты хочешь есть? Ведь хочешь же?! — спрашивал он, не выпуская ни на секунду ее руки. Она только улыбалась измученной и виноватой улыбкой и отрицательно качала головой. — Ты устала, да? Пойдем посидим где-нибудь!..

Она так же улыбалась и так же качала головой.

И только потом-потом, в какой-то точке немыслимо большого дневного пространства он услышал:

— Петя!

Вздрогнул, потому что не мог ошибиться…

— Петя! — Надюха, его Надюха смотрела на него печальными и ласковыми глазами Лены. — Этого же не было, правда?..

Ему показалось, что она спрашивала именно о Лене, и его сковало чувство, близкое к ужасу. Какая-то секунда решала — предаст или нет он память о той, которая была…

— Я сто раз его прочитала…

Они сидели за светлым, гладким столиком летнего кафе и были похожи на потерявших в страшном лесу и совершенно случайно нашедших друг друга детей. И Петя, самым таинственным образом освободившийся от того, что появилось в его душе с письмом Надюхи, просто и складно рассказывал ей сейчас про счастливую встречу в поезде, про краевую библиотеку, профессора Одинцова и свою толстую тетрадь в коленкоровой обложке. На лице жены было написано все. И смущение, и раскаяние, и доверчивая нежность… То, что пережил он в эти дни, казалось уже далеким и неестественным.

— Помнишь, когда тебя убивали?.. — спросила она. посмотрев на него пристально.

Он понял, что это когда — там, на полянке. Но он никогда не думал, что там его убивали…

— Я об этом думала в поезде. Хорошо, что я тогда забыла про топор…

Это откровение разволновало его — и ужаснуло, и полоснуло по сердцу щемящей радостью.

— Мне ехать домой? — спросила она ближе к вечеру, когда они сидели на скамеечке у моря. На той самой скамеечке… Что-то самостоятельное, не зависящее от Пети, привело его сюда. Привело, но не смогло смутить, потому что он понимал: просто это продолжение вчерашнего.