Александр Плетнев - Когда улетают журавли

Душевный человек Сучков, а сегодня и вовсе у него хорошее настроение, и он каждому готов сказать что-нибудь хорошее, даже Солдаткину.

— К лицу тебе, Егорыч, политика, в аккурат! Вот ты прочел и все разложил. С политическим выводом: это — так, другое — эдак. Одному — дано, другому — нет… Вот я, к примеру…

Солдаткину приятно слушать такое, но он не изменил скучающего выражения лица, смотрел на липу, в ветвях которой копошились воробьи.

— Надрызгался, — говорит Солдаткин и позевывает. — Чего вас к ней тянет, как… свиней в лужу?

Сучкова его слова обижают, но настроение… Обижаться, право, не хочется.

— Зря ты, Егорыч, зря. Думаешь, без причины, да? У меня ж сегодня праздник двойной! Именинник я сегодня, и улицу мы закончили асфальтировать. Ну и ребята честь оказали. А ведь узнали, черти! — голос Сучкова дрогнул. Он черным пальцем потер глаз и тихо, чуть не сорвавшись от избытка чувств на слезы, закончил: — Ну ребята! Ну до чего! Мы ведь в шахте вместе и сейчас…

— «Ребята». — передразнил его Солдаткин. — Уж песок сыплется, а все — «ребята».

Маленькое лицо Сучкова морщится. Тут уж он обижается.

— А сам-то ты стакан мимо рта проносил? То-то. Сулить только! А песок… Уж пора сыпаться: по тридцать лет в шахте отмолотили. Да каких! Это теперь: два выходных да машины… А мы, бывало, лопатишь, лопатишь! Да в газу — тогда шибко-то на это не глядели. Через смену… С чего ж нам крепкими-то быть?

— Это правда: не с чего; дураки потому что. Я разве не столько, как вы, шахте отдал? А спроси: болит у меня хоть какая кишка или кость. Ну? Вот то-то и оно.

— Хо! Сравнил гуся с гагарой. У тебя, кроме глотки-то, надо думать, ничего не болело. Хотя, посмотришь, настоящие-то начальники: один головой занеможет, другой — сердцем. А ты как цемент: чем больше живешь, тем крепче делаешься.

Сучков усмехнулся, покачал головой на топкой, из одних жил шее, продолжил весело:

— Уж глоткой-то брал! Бывало, с одного конца лавы заходишь — на другом уши ломит. И слова хлесткие находил. Глотка тебе грамоту заменяла. И еще это… бессовестным ты был.

Тут уж рассмеялся Солдаткин. Басовито, с хрипом, вроде растревоженный кабан захрюкал.

— Бессовестный? А от твоих слов я вверх ногами встал? Или в бок мне закололо?

— Тебя проколешь, жди.

— Ладно. В то время и ты, если бы ты был с головой, мог такую же должность иметь. Грамота у нас одинаковая: искуренный букварь.

— Да как я, неграмотный, мог-то?!

— А я? Погоди, не перебивай. Ну, не использовал ты время, когда инженеров было меньше, чем счас космонавтов. За лопату взялся. Ладно. Но тут ты должен был об себе подумать. Ты что, хотел весь уголь перекидать? Поди, перекидай! Его и счас машины кидают, и не кончается. А ты — до упаду. Норму нагнал лошадиную.

Сучков удивленно смотрит на Солдаткина и не находит что сказать: все-таки это бывший его начальник.

— Это как же? — бормотал он. — Ты же сам, бывало, кричишь: давай, давай! Не общее разве дело делали, что ли? План выполняли?..

— Общее? Пускай. Но интерес у каждого разный, мое дело подгонять тебя, твое — шевелить лопатой.

— Да я что — лошадь, чтоб меня подгонять?! Боялся я тебя! — Сучков рассерженно приподнялся и опять сел. — Не мог я работать щель-щевель. Понял? Не мог. Совесть не позволяла. Я и теперь не волыню, спроси у ребят. А кто теперь меня гонит? Никто. Погонщики перевелись.

— Говоришь, не боялся? — Солдаткин похрюкал тихонько, потом поглядел на Сучкова улыбчиво, Ну-к припомни, Троша, сколь раз ты у меня прощения выспрашивал? Ты ведь горячим был, безопасность любил нарушать. А потом: «Кузьма Егорыч, детишков кормить надо». Припомни-ка.

Сучков сереет лицом и закуривает. Солдаткин ткнул ему прямо в рану.

— Да, уж покомандовать ты любил. Открыто по карману не бил, а все ж исподтишка заработок ужимал. «Я вам плачу, я вас кормлю». Подхалимов около себя наплодил.

— Или не от меня зависело: с мясом у тебя борщ был или пустой? — в голосе Солдаткина почти ласка.

— Зависело, — согласился Сучков. — Законы ты умел обкручивать. Произвольничал, и хрен подкопаешься. Как это начальство тебя не разглядело с изнанки?

— А чего начальству? План я давал без осечки, сам знаешь. Бывало, начальник шахты Афанас Иваныч вызывает: «Даешь угля?» — «Дам». — «А люди?» — «Прижму», — отвечаю.

— Помнишь, как Мишку Зозулина придавило?

— Ну.

Сучков как сейчас увидел ровесника своего, Михаила Зозулина. Молодые они были, лет двадцать тому. Михаил богатырь, цыганистый красавец, шутил, бывало.

«Что делать — все девки из-за меня передрались?»

«А ты налегай на работу — перестанут», — советовал Сучков.

«Да я, чем больше работаю, тем злей на любовь».

И расхохочется, как мальчишка.

В ту роковую смену лава шалила; кровля кряхтела, стонала, крепления, как спички, ломались. Позвонили на-гора Солдаткину. Подкрепить, мол, нужно, а потом уж уголь давать. Тот в трубку велел не паниковать, брать уголь и поглядывать.

Кровля стала «садиться». Побежали все из лавы, а кровля настигала. Выскочили, опомнились — Михаила нету. Может быть, богатырский рост его подвел.

Спустился в шахту Солдаткин. Трофим с кувалдой в руках подступил к нему и спокойно сказал:

— Сейчас я тебя убью.

И взметнул кувалду, но в это же мгновение кто-то из шахтеров сбил его с ног.

Сучкову и теперь вспоминать гибель Зозулина мучительно.

— Смерть-то на твоей совести!

— Да ну-у! — деланно удивился Солдаткин. — А судьи установили, что на горном мастере. Да ты не серчай, я не об этом. Значит, хожу я тогда, на душе туча. Думаю: сбросят с должности, и иди лопатить… Не-ет, думаю, уголь лопатить не пойду. Я с детства дал себе клятву.

— Клятву дал, а учиться не стал.

Солдаткин морщится, опять его перебили.

— Время, Троша, время чуять надо, — поучает он. — Теперь, будь я мальцом, пошел бы. Теперь без учебы — никуда.

— Вот такие-то, как ты да Афанас Иваныч твой, шахту и попортили: хватали уголь как попало. Завалил и бросил, наперед не думали. И посейчас, сказывают, с вашими делами еще не разобрались. А ведь он, уголь, не растет. Взял тонну — тонна не прибавится.

— Да что ты говоришь?! — ерничает Солдаткин. — А ученые говорят — растет. Из дерева. И нефть тоже — из бикарасиков каких-то.

— Ну а что Афанас? — вернулся к разговору о гибели Зозулина Сучков.

— Да, говорит, жалко парня, да ты не расстраивайся. Ты ни при чем. А Зозулин… Эшелон, говорит, вербованных нам поставят.

— Потому-то твоего Афанаса и сняли, сколь ни мылился. К шахтам вновь не допустили.

Сучков слышит, как подбирается к сердцу боль. Рядом розовый затылок Солдаткина, лицо с не потухшей еще усмешкой.

«Счас тресну… Счас ты улыбнешься», — чуть не прошептал он вслух, и тут в глазах его замутилось, поплыли мухи, огни. Сердце будто кто в кулак сжимал, а оно вырывалось. Сучков вцепился рукой в скамейку, чтоб не свалиться. «Надо было… тогда… кувалдой», — подумал он с сожалением.