Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Почему так внезапно бледнеет моя мать? Ведь это может оказаться обычным недоразумением! Ее спутали с кем-нибудь, кто ворует серебряные ложки или разыскивается по обвинению в клевете на государственный строй, а то и вовсе с какой-нибудь другой эмигранткой, которая задолжала квартирохозяйке в Аграме и так и смылась из меблированных комнат, не расплатившись? А недоразумение можно утрясти за десять минут, и ровно к половине первого мы вернемся в гостиничный ресторан к накрытому столу: суп с клецками, телятина с запеченным картофелем, шпинат и на десерт — компот из ревеня… Мы садимся в коричнево-серую машину и быстро, как на такси, мчимся по извилистой красивой дороге под гору. Мать сидит спереди, рядом с водителем в униформе, а я — сзади, между унтер-офицером и жандармом. На извилистой дороге меня попеременно бросает то на унтер-офицера, то на жандарма, в зависимости от того, направо или налево мы делаем поворот. В канцелярии нас уже дожидается немолодой господин в штатском — это сам комиссар. Он сидит за письменным столом, стоящим как раз под колорированным в светлые тона фотопортретом юного короля Петра. Пока немолодой господин требует у моей матери черную книжицу «дозволу», я сижу в обшарпанном, желтом, как зубы курильщика, канцелярском кресле и гляжу на улыбающуюся физиономию моего воображаемого товарища по играм — юного короля Петра. Я горжусь тем, что сразу же узнал его, хотя ничего удивительного в этом нет: я помню его лицо на почтовых марках. Да и сейчас фотография короля Петра кажется мне почтовой маркой, разве что увеличенной до чудовищных размеров, вот только зубцы отсутствует (хотя, возможно, они остаются под черной рамой). Именно этой королевской почтовой марке и предъявляет свою «дозволу» моя мать, выложив ее на письменный стол. Немолодой господин листает зеленые страницы этого бюрократического катехизиса для иностранцев, закрывает наконец книжицу, кладет ее на стол и говорит:

— А разве вам не известно, что ваш вид на жительство действителен только в городской черте Загреба? А вы без разрешения живете на Слеме, и эта территория не входит в городскую черту!

Может быть, Динович в конце концов исподтишка свершил свою месть, взорвав ситуацию? Или в администрации отеля отнеслись к предложенным на регистрацию документам с чрезмерным вниманием? Или берлинский «суровый господин» из генерального консульства вознамерился собрать всех проживающих в округе «немецких женщин» в одну горсть, с тем чтобы они стремительно выполнили его указание: «марш домой, в рейх!» Немолодой господин под монументальной почтовой маркой прислал за нами жандармов наверняка по приказу какой-нибудь высшей инстанции. Значит, кто-то на нас донес!

— Вы должны немедленно покинуть гостиницу и вернуться в город!

Тут моя мать, естественно, принимается плакать, тут она говорит сквозь слезы, что на гору мы перебрались исключительно из-за моего кашля, знать-не-зная, что нарушаем этим какое-то предписание. А заканчивает она вопросом, не видит ли сам господин начальник какого-нибудь другого выхода из сложившейся ситуации.

— Ладно, — говорит служащий югославской короны. — Я позволю вам вернуться в гостиницу и в качестве личного одолжения с моей стороны провести там еще одну ночь. Но самое позднее завтра утром вы должны вернуться в город. И вас будет сопровождать наш сотрудник.

Моя мать преувеличенно благодарит его за проявленное великодушие, я поднимаюсь из желтого, как зубы курильщика, кресла, делаю поклон, и — хотите верьте, хотите нет — мы действительно успеваем вернуться к обеду: суп с клецками, телятина со шпинатом и запеченным картофелем, компот из ревеня. Правда, моя мать ни к чему не притрагивается, а я и без того не отличаюсь хорошим аппетитом.

Во второй половине дня мать звонит в Аграм, ей надо поговорить с дядей, надо сообщить Эльзе Райс, что мы возвращаемся раньше времени, ей надо успеть сделать все, что можно в бюрократически предписанной спешке. Дядя перезванивает нам вечером. Он сообщает, что снял нам комнату в немецком пансионе Вагнеров, потому что когда дело дойдет до возвращения в Вену, проживание на квартире у евреев (а о последнем месте проживания за границей тамошние чиновники наверняка захотят узнать) послужит самой скверной из всех мыслимых рекомендаций на получение въездного билета в тысячелетний рейх…

В маленькой затхлой комнате немецкого пансиона Вагнеров я впервые становлюсь свидетелем того, как обстоят дела на форпостах истинно немецкого духа в Южной Европе. Гости с ныне уже ввязавшейся в войну тысячелетней родины-матери появляются крайне редко, их можно сосчитать на пальцах одной руки, однако все немечество Юго-Востока — учителя из Добруджи, коммивояжеры из Семиградья — выходит здесь друг с дружкой на связь. Эти люди восседают за узкими столами в маленьком обеденном зале, уплетая каждый раз как бы недовешенные порции, — оставляющие едока наполовину голодным и тем самым (может быть, и намеренно) оставляющие место мечтаниям о исконно и посконно немецком будущем здесь, в западном углу Балкан, погрязших, на их взгляд, уже слишком надолго в ленивом и подгнившем славянстве. На немецком певческом празднике в Аграме эти надежды на будущее вырываются из множества глоток сразу, и я представляю себе, как разгоряченные истинно немецкими мелодиями певцы в белых гамашах и певицы в австрийских национальных юбочках заполняют и переполняют пансион в такой мере, что блаженно улыбающаяся фрау Вагнер вывешивает на дверях практически никогда не используемую табличку «Свободных мест нет» и рассуждает при этом так:

— Регенсбургские «Воробьи» в Аграме — об этом-то я всегда и мечтала!

А певцы, вышедшие из мальчикового возраста, разумеется, прихватили с собой из старого рейха нотные тетради с новейшими боевыми гимнами и маршами, и маленький нотный альбом консерватории города Граца под названием «Мы маршируем» становится особенно лакомым объектом для приобретения или обмена. Штирийский учитель аранжировал основные гимны нацистского движения, такие, как «Хорст Вессель», «Кто в наше время жизни рад» и «Стрелок я вольный, где же дичь» — для двух-трех блокфлейт и армейских барабанов. Правда, остающиеся за рубежами матери-родины немцы пытаются остудить жгучие нибелунговы страсти, разбавив их гимнами новому урожаю, плясовыми куплетами и песнями о тоске по родине, или исполняют новые песни о сельских праздниках, как то и предписывает департамент отдыха Министерства сельского хозяйства: