Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Дальнейшая поездка на вокзал протекает, к сожалению, без каких-либо неожиданностей или непредвиденных отклонений от основного маршрута. Зажимая коленями гигантский букет гладиолусов, я горестно размышляю: нет ничего, что могло бы предотвратить уже вполне угадываемый конец пути. Разве что спустит колесо или внезапно забарахлит мотор… Да и цель пути становится однозначной: вокзал и посадка на скорый поезд Аграм — Вена через Шпильфельд-Штрас и Грац.

На вокзале, как и следовало ожидать, нас подстерегает Регельсбергер. Он передаст Капитанше конверт с ее официально амнистированным паспортом, в котором — под рубрикой «Дети» — значится и мое младенческое «я». Мать вскрывает конверт, извлекает серо-зеленую книжицу, быстро пролистывает ее и находит действительную на срок в 8 дней въездную визу с пометкой, сделанной округлым красивым почерком Регельсбергера: «Однократный въезд на территорию рейха». Регельсбергер ждет, пока мать не насладиться полностью его каллиграфическим почерком, а затем произносит: «Храни вас Бог!» и исчезает столь же стремительно, как в тот, в рождественский, вечер, когда он подложил к черному ходу пансиона «Сплендид» большую коробку шоколадных конфет.

Приятность путешествий по железной дороге в мирное время сплошь и рядом зависит от того, насколько гладко происходят пересадки, а точнее, дождется ли твоего прибытия поезд, на который нужно пересесть, если тот, на котором ты едешь, прибудет с опозданием?

Но и в военное время пересадки важны — возможно, еще важнее, чем в мирное. И, как выяснилось, мы бесповоротно опоздали пересесть на поезда, идущие в Португалию, в Шанхай, на Мадагаскар, в Новую Зеландию, в Австралию, в Америку, даже — на сравнительно недалекий дунайский островок Ада Калех, даже — в Англию, где уже больше года живут Капитан Израиль Своей Судьбы и его мать (живут по неизвестному нам адресу! Так посоветовал Капитанше отвечать на соответствующий вопрос в генеральном консульстве Регельсбергер).

И сейчас, в практически пустом поезде, с букетом оранжево-красных гладиолусов, закинутым на багажную полку в купе, мчась под всеми парами в тысячелетний рейх, — это едва ли можно признать удачным маршрутом бегства от предпринимаемых фюрером попыток стопроцентно арийского воспитания, не говоря уж о прочих его замыслах и начинаниях, от которых меня старались охранить многие — начиная с самого фюрера (и этого у него не отнимешь) и заканчивая дядей Паулем Кнаппом и моими, если можно так выразиться, располовиненными родителями.

Капитанша на всякий случай приобрела незадолго перед отъездом в торговом доме Кастнера и Ёлера кожаный ранец, пенал на молнии и 24 цветных карандаша в позолоченной оловянной коробке — мне на день рождения, на первый день рождения, который предстоит праздновать в тысячелетнем рейхе, и на предмет дальнейшей активности моего ранцевого «я», в которое не сегодня-завтра должно превратиться мое младенческое «я», — она подготовила все, чтобы я встретил неизбежные воспитательные меры со стороны государства по меньшей мере во всеоружии. Кроме того, ранцев и карандашей такого качества в рейхе наверняка уже не найдешь!

Однако я еще не знаю об этих упрятанных на дно чемодана подарках ко дню рождения и смотрю во все глаза на человека, сидящего у окна напротив, — уж больно он похож на «сурового господина» из немецкого генерального консульства, хотя и нет на нем замечательного синего мундира с торчащими белыми шерстинками. Едва поезд трогается, человек у окна решает втянуть Капитаншу в беседу. Она однако же остается на перегонах от Аграма до Штайнбрюка, от Рёмсрбада до Килли и даже от Килли до Прагерхофа и Марбурга крайне скупа на слова (что за немец самого что ни на есть призывного возраста может себе позволить осенью 1940 года разъезжать по заграницам, если он не облечен тайной миссией, хоть и щеголяет в штатском?), и эта скупость на слова в известном смысле вознаграждается после неторопливого проникновения на территорию рейха в Шпильфельд-Штрасе!

Человек у окна достает из нагрудного кармана партийный значок и, милостиво улыбаясь, прикрепляет его на лацкан, — и вот маленький значок с красным ободком принимается плясать в глазах у Капитанши, трясясь вместе со всем поездом, на перегонах от Шпильфельд-Штраса до Эренхаузена, Лейбница, Лсбринга, Вилдона, Верндорфа, Карлсдорфа, Эбтиссендорфа, Пунтигама и наконец — до Центрального вокзала в Граце.

Центральный вокзал в Граце, увенчанный часами на башне города всенародного ликования, практически весь изукрашен знаменами со свастикой. Можно утонуть в этом море красных знамен, которое мне куда ближе и для меня куда привлекательней, чем Красное море древних иудеев, по которому аки посуху послала моего пра-пра-прадеда Капитанша. Я прижимаюсь к окну, чтобы хотя бы так оказаться — пусть всего лишь на пядь, ближе к этому великолепию знамен и буйству красок, но Капитанша нежно отводит меня в дальний угол купе и словно в шутку накрывает мне ладонью глаза. Но тут мне на помощь приходит приветливый господин, сидящий у окна. Вежливо, но недвусмысленно он ставит Капитаншу на подобающее ей место:

— Пустите ребенка к окну! Вы ведь видите, какую радость доставляют ему знамена!

Разумеется, здесь, в Граце, никак нельзя было догадаться о том, насколько хорошо изукрашены — да и изукрашены ли вообще — все вокзалы в Вене…