Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Газовые фонари столицы, достояние венской общины, тоже когда-нибудь, можно предположить, пресытятся бурной политической жизнью. Обнаружив, что рождение республики прошло успешно, они успокоятся, они перейдут на равномерное шипение и на распространение мягкого света, предоставив событиям идти их естественной чередой. Но нет, все произойдет по-другому. Как назло, все они до единого обернутся тем самым фонарем Диогена, который искал человека. Они тоже примутся искать человека, но теперь — на роль жертвы при любом лилипутском путче. При любой псевдореволюции местного масштаба они предложат свои выкрашенные серой краской столбы в качестве опоры для зевак и гимнастического снаряда для дерганья ногами, а по мере того, как будет шагать вперед Век Ребенка, будут становиться все кровожаднее. В наново создаваемый ад газовых фонарей они сумеют вовлечь и уличные светильники провинциальных городов, и не только в своей стране, но и по всей Европе, за вычетом суверенных швейцарских фонарей, фонарей Швеции и фонарей из страны по ту сторону Ла-Манша. Одним словом, фонари подвергнутся мутации. Уже не довольствуясь ролью источника света и опоры для зевак, они потребуют человеческих жертвоприношений, подобно какому-нибудь мексиканскому идолу из зеленого малахита.

Интересно, кто из офицеров первым в этом столетии отдал приказ: «Вздернуть на фонаре!» Нет, имени его я не назову из соображений государственно-политической важности. Никто ведь не знает, какой решат сделать границу призывного возраста в следующую мировую войну. Наше столетие выставило в свои витрины легионы висельников, и у каждого на груди табличка: Я спекулянт, и меня повесили; Я предатель, и меня повесили (хотя предательство и государственная измена зависят, как известно, от того, каким числом и годом датировано обвинение); Я осквернитель чистоты расы, и меня повесили (я, немец или представитель другого арийского племени, повешен за то, что спал с еврейкой). А вешают ведь всегда на фонарных столбах. Остриженная наголо голова валится вперед и болтается над картонной табличкой с устрашающей надписью, как голова куклы, только вот в шею не вставлены пальцы кукловода. Газ с тихим шипением заполняет белую калильную сетку, и в световых пятнах уличных фонарей Вены, Граца, Моравской Остравы, Ольмюца, Фиуме, Вроцлава, Варшавы, Киева и Днепропетровска болтается марионеточная голова повешенного, — болтается и назавтра утром, когда газ уже отключен, болтается средь бела дня, означающего фонарную тьму.

Небезызвестный Матросик, отпрыск буржуазной семьи, который, размахивая кепкой и обхватив, как обезьяна, ногами фонарный столб, надрывался: «Да здравствует республика!», все же сползает вниз, на асфальт тротуара, стучит одной ногой о другую, чтобы из онемевших ступней разбежались мурашки, поворачивается так, чтобы Михаэлерплац, Хофбург с императорской короной в музейной витрине, придворный кондитерский магазин (вся медь надраена до блеска, а на прилавках красного мрамора пышные воздушные торты и пирожные с марципанами) остались у него за спиной, и идет по Херренгассе в сторону Ринга, поворачивает у кафе «Централь», направо, идет по уставленной зданиями банков Штраухгассе, проходит мимо дворца Харраха, барочного сооружения с колоннами и скульптурами (сам Харрах представлен здесь в виде Зевса, граф Пальфи — в виде Одиссея, а граф Эстергази — в виде крылатого гения, тогда как граф Баттиани всего лишь входит в свиту Фортуны с ее рогом изобилия — этакая завершенная аллегория для росписи потолка на темно-синем фоне бесконечности, в которой исчезают древние династии), проходит мимо всего этого и переходит с одной стороны улицы на другую.

Поднимает глаза на желтую фигуру из песчаника, — Господи, помоги мне, — затем устремляет взгляд в темную арку ворот (мрачные воспоминания бывшего гимназиста), пересекает двор, выходит на Рингштрассе, удостаивает коротким взглядом церковь Благодарения, память о неудавшемся покушении на императора, аминь, и ее остроконечные башни, посыпанные ракушками, идет по Рингу на восток (нам-то эта дорога хорошо знакома) к Дунайскому каналу (позорное пятно на безукоризненной революционной репутации Матросика) и занимает место за столом в отцовской адвокатской квартире на третьем этаже: обеденное время, время семейного сбора, время для трапезы, приятного аппетита, мама; он сидит перед глубокой супницей с золотой каемкой и ждет, пока кухарка по имени Мария, — всех кухарок зовут Мариями, если только они не носят имя Рези, — ждет, стало быть, пока Мария не начнет разливать по тарелкам суп с фрикадельками.

«Взять гусиную печень и, предварительно обработав, мелко ее нарезать; взбить 4 лота масла или говяжьего жира с двумя целыми яйцами, добавив еще два желтка; срезать корку с двух булочек, размочить их в молоке; мелко нарезать петрушку; все это как следует перемешать, добавить соль и перец и, скатав фрикадельки, обвалять их в панировочных сухарях…»

Итак, Мария, окунув широкую серебряную поварешку в супницу, наливает молодому господину порцию с фрикаделечкой, наливает осторожно, наливает, придержав фрикадельку в последний момент, чтобы та не плюхнулась в суп, подняв тучу жирных брызг, от которых непременно остались бы жирные пятна на брюках, на тщательно отглаженном воротничке рубашки; такое, Мария, говорит милостивая госпожа, в нашем доме недопустимо.

Неужели ради этого Матросик прожил уже двадцать пять лет в Веке Ребенка, неужели ради этого досрочно, то есть до получения трижды благословенного аттестата зрелости, покинул гимназию? Неужели ради этого, пока его бывшие одноклассники прозябали в будничной суете и в лицемерном монашеском воздержании, окунаясь вместе с Тацитом в прохладу тевтонских дубрав, он не раз измерил воздетый уровень своей возмужалости, задрав юбку не только гувернантке, но и изрядному числу привлекательных выпускниц художественных училищ, продавщиц из книжных магазинов и учениц школы танцев? Неужели ради этого взобрался он («Да здравствует республика!») на фонарный столб на углу Херренгассе и Штраухгассе? Неужели все это ради того, чтобы ему на родительской квартире наливали в тарелку из супницы с золотым ободком горячей суп с фрикадельками из гусиной печени, да еще и облили его вдобавок?

Ребенку, родившемуся в Век Ребенка, просто необходимо вникнуть во всю проблематику детства, иначе он превратится в ребенка, Веком Ребенка отвергнутого. Он превратится в родительского ребенка, в просто ребенка, чтущего отца своего и мать свою, вкладывающего это почитание в долгосрочный вклад жизни на земле и полагающегося на библейского Моисея с его посулами. Превратится в мальчика, почитающего отца, как человек, созданный по его подобию, превратится в примерного Матросика или в примерную девочку, унаследовавшую все материнские добродетели, с семейством, собравшимся за столом, во все глаза уставившимся на бородатого патриарха, в самой бороде которого мудрость, кажется, нарастает подобно лесному мху, — тихо, медленно и так, что за нее хочется ухватиться, — и все только и ждут того, пока в бороде не прорежется отверстие рта, и он не пожелает всем приятного аппетита: еще одно доказательство мудрости, мир патриархов, золотой век, зыбкие, как пепел, воспоминания детства, Макс и Мориц, взявшие штурмом кафедру общественной нравственности и призвавшие на подмогу Петрушку, заказавшие новый государственный гимн уличному гитаристу и под робкие рукоплескания сердобольной Марии Монтессори не только разнесшие в пух и прах учителя Лемпеля со всеми его наставлениями, но и без следа уничтожившие всю его кафедру.