Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Холодную воду наливают из пузатого фаянсового кувшина, фаянсовые цветы в тазу становятся влажными, кажется, будто они всплывают, будто они вот-вот распустятся, подобно японским бумажным бутонам, которые в стакане воды внезапно вытягивают зеленые бумажные стебли, похожие на плавники рыб, раскрывают искусственные лепестки, как бумажные зонтики гейш, — и всем этим волшебным миром цветов я могу обзавестись прямо здесь: достаточно окунуть по запястье руки в воду и, замерев, ждать солнечных зайчиков, которые порой, словно стрекозы, летают над затопленным цветочным царством и исчезают за зеленым фаянсовым краем, — окунуть горячие руки в холодную воду и держать их там достаточно долго, — и оцепенело смотреть на волшебно помигивающие фаянсовые сады, сияние которых становится все слабее по мере того, как руки нагревают воду. Движение, даже шевеление рук разрушает цветочный мир, погребает его под волнами на фаянсовом дне. Вот, оказывается, насколько молниеносно можно уничтожить целый культурный пейзаж: стоит только пошевелить пальцами, и я стремительно выныриваю в спартанскую комнату в бревенчатом доме.

Что же в этой комнате достойно упоминания, помимо деревянной кровати, столика, кресла, фаянсовых умывальника и кувшина? Простой, встроенный в стену деревянный шкаф или, допустим, банки с вареньем на его верхней полке, выступающей из стены в комнату? Марианна Роберль все лето собирает малину, землянику, бруснику, варит варенье на зиму или на следующий год и затем расставляет банки на верхней полке. Стоит упомянуть еще и то, что в спартанской обстановке можно предпринять в собственном воображении самые далекие и диковинные путешествия.

Я припоминаю в этой связи скучную классную комнату в моей гимназии. Пахло там мастикой, которая, подобно черной слизи, оставляемой улиткой, поднималась с натертых половиц, заляпывая своими пятнами низенькие парты, изрезанные и раздолбанные многими поколениями гимназистов, белые и голые, как в казарме, стены и фотографии главы государства в черной казенной рамке, железную печь, похожую на старомодную ручную кофемолку (печь или пылала словно бы от ярости, — и пылала так, что школьники, обливаясь потом, забывали латинские склонения и спряжения, — или была смертельно холодна и черна, как иезуит во время процесса, проводимого святой инквизицией, — и школьники мерзли и стучали нога об ногу под партой, чтобы согреться, а латинские склонения и спряжения забывали еще сильнее). Однако воображаемые путешествия, — и в какую даль, и притом без билета, — совершались и в этом скверно пахнущем помещении!

С Гомером с острова на остров по синим волнам Эгейского моря, с Овидием в золотой и серебряный века, или к латинским пастухам, которые одновременно являются лягушками и ведут войну с мышами. С королем Лиром брести в британском тумане, с Гете вести осаду Вальми, с Эдуардом Мёрике подняться на швабскую колокольню, чтобы взглянуть на скрипящий на ветру флюгер. А на уроке математики пропустить мимо ушей кубические и квадратные корни, четырехугольники, ромбы, трапеции, параллелограммы и конические сечения, шаровые сегменты и цилиндры, совершая воображаемое путешествие по горам тригонометрической формации и дотягивая до урока танцев, который проходит по четвергам с пяти до семи, путешествия — и в какую даль!

Теперь учеников усаживают на подгоняемые под рост и вращающиеся, покрытые зубчатой резиной оздоровительные стулья в затканных коврами школах, больше похожих на дворцы, прокручивают на магнитофоне плавание за Золотым руном в сопровождении подлинного шума средиземноморских волн, позволяют уже во время десятиминутной перемены повидаться с подружкой и по-товарищески поделиться фруктовым напитком; со своих оздоровительных стульев они поднимаются точно по расписанию, поднимаются ничуть не устав, покупают по дороге домой сигареты с марихуаной, выкуривают их по вечерам с подружками в школьном барс, — в какую даль завели эти путешествия! О, райские птицы мечтаний гимназиста былых времен! Как этим птицам не опалить крыльев о сигареты с марихуаной, как воспарить в воздухе уже не пропахшего мастикой и не похожего на казарму класса, — жуй «сладкую парочку», птичка, жуй или помирай!

Разумеется, можно повернуться спиной к спартанской обстановке в бревенчатом доме Роберля, вновь подойти к окну и взглянуть на зеленое озеро: в хорошую погоду его поверхность становится зеркальной и воистину зеленой, и дважды в день ее бороздит белый пароход «Рудольф», тянущий за собой пенистые гребни взбаламученной носом воды, похожие на шлейф подвенечного платья, и попыхивающий маленькими облаками дыма, огибая круглый, как пудинг, холмистый островок Рессенберг, — не пароход, а игрушка. Рессенберг вырастает из озера, густо поросший елями, его замшелые берега, все в кустах голубики и брусники, сливаются в одно целое со светло-зеленой водой прибрежья. На противоположном берегу озера, ближе к которому и находится Рессенберг, нет ни галечных, ни песчаных пляжей, туда можно попасть только на лодке. Ее приходится привязывать к дереву, а привязав, спрыгивать с носа лодки на берег, похожий на жабо, изготовленное из мха. Бабушки объяснили мне позже, что как раз на этой горе и живут семь гномов, — да, вне всякого сомнения, именно там, — но на покрытый мхом берег они с похожей на пудинг горы никогда не сходят. Потому что люди привязывают там лодки.

Да, но где же расположился Матросик, он же отец младенческого «я», приехавший сюда на выходные, на воскресенье или на праздник? Он — в углу на веранде, он курит короткую английскую трубку и предается размышлениям, которые в его собственном стиле можно назвать воображаемыми прогулками молодого курильщика трубочного табака.

Вот идет старый Татаруга, думает он, идет в своих засаленных кожаных штанах, с альпийской розой на тирольской шляпе, он проходит мимо, словно скукожившийся до буржуазных размеров эрцгерцог Иоганн, он плетется от пастушки к пастушке, он выуживает из уст у этих альпийских красоток четырехстрочные частушки, старинные песни, народные мелодии и жуткие истории, записывает их, сравнивает, отдает в перепечатку, — а все только затем, чтобы пополнить книгу своей жизни, краеведческий атлас долины Аусзее, чтобы издать свою ставшую и без того знаменитой книгу «Веретено» во второй и в третий раз, сделав ее еще толще. Старый Татаруга со своими необъятными ушами, служащими ему ничем иным, как краеведческими слуховыми рожками, подносимыми к пастушеским хижинам, крестьянским кухням, комнатам лесорубов, стрельбищам, трактирам и прачечным, так же как подносит сельский врач свой полированный деревянный стетоскоп к тронутым старостью грудным клеткам крестьян!