Константин Лагунов - Больно берег крут

— Эки деньжищи! — восхитилась мать. — За пять лет на всю жизнь можно скопить. И барахлишка, и машину, и дачку где-нито поближе к солнышку.

— Пять лучших молодых лет ради тряпок и машины? — вознегодовала Ася. — Дорога плата! Может, нам и жить-то осталось всего только эти вот пять лет. А мы их затискаем в балок, обуем в резиновые сапоги, посадим на консервы…

— Не в балке ведь жила, — вмешался Лев Иванович, устраиваясь с трубкой в глубоком мягком кресле. Закинул ногу на ногу. — И консервами, полагаю, могла не питаться. В НПУ и УРС есть, и все службы быта. Килограмм мяса для начальника управления — не проблема даже в Турмагане.

— Ах, папа. Плохо ты знаешь Гурия. Он — фанатик. «Как народ, так и я» — вот его кредо.

— Фанатик — это верно, — серьезно подтвердил Лев Иванович и вдруг негромко и весело рассмеялся, похлопывая себя ладошкой по трясущемуся пухлому животу. — А любовь-то, оказывается, посильней фанатизма. Среди вагончиков и землянок отгрохал особняк для любимой женщины — не дрогнул. На весь Союз прославился, и в приказе наверняка просклоняли, и по партийной линии чего-нибудь да подвесили, а он из особняка не попятился…

Ася нахмурилась, резко поворотилась к отцу, тот предостерегающе вскинул руку с дымящейся трубкой.

— Не сужу, дочка. Знаю: из-за любви. И еще знаю: святых ныне даже в синоде нет. Да и то сказать, смешно было бы, если б начальник нефтепромыслового управления, на ответственности коего не только новорожденный нефтяной Гаргантюа, но и десятки тысяч человеческих судеб, жевал сухари с консервами и ночевал в шалаше…

— Само собой, — приласкала взглядом мужа Дора Тимофеевна. И повторила: — Само собой! И ты не глупи, Ася. Гурий — мужик хоть и поперешный, но работящий. Все в дом. Обратно, сынишку без ума любит. И ты, чай, не обойдена ни лаской, ни вниманием. Разодета, ровно премьерша. Одних щеточек, расчесочек, кремов с духами в сундук не поместишь. Глянь в зеркало. Ни морщинок, ни складочек. Не старше двадцати. Грех на жизнь сетовать. А от добра добра не ищут. Поживи малость тут, поостынь, но глаз с Гурия ни-ни и повод из рук ни на минуточку, а чуть поослаб либо с виду пропал — сейчас же к нему. Не век, поди, там комары да грязюка будут.

— Максимум три-четыре года, — подтвердил Лев Иванович. — Сейчас туда и деньги, и машины, и стройматериалы прут со всей страны. Оглянуться не поспеешь, как там и дома многоэтажные, и гастрономы, и рестораны — все, как надо, и на самом высшем уровне. Нефть нам вот так нужна, — чиркнул мундштуком трубки где-то возле горла. — И с каждым годом нужней. Тут хочешь не хочешь, а строй, ублажай, заманивай. Одними рублями этого не сделать.

— Покличь-ка Тимурика, — сказала Асе мать. — Угощу вас клубникой с холодненьким молочком. Сама вчера насобирала.

— Чего это вы в выходной не на даче?

— Валентин Евгенич именинник сегодня. Нам хочешь не хочешь, а сама понимаешь. Мне еще в парикмахерскую да к массажистке. Отец, как ее… надумал сочинить…

— Оду, — подсказал укоризненно Лев Иванович.

— Ишь, образованные, — беззлобно огрызнулась мать. — Перекусим сейчас и всяк за свое. Подарок мы загодя купили. Дороговат, правда. Ну да посуху колеса не крутятся…

Вот так всегда прямолинейно и грубо формулировала мать жизненную суть происходящего. И не будь ее рядом, вряд ли отец поднялся бы до этих высот, а главное, закрепился на них. Мать для него была надсмотрщиком и погонялой, судьей и поводырем, жалельщиком и, наверное, всем остальным, чем должна быть женщина для мужчины. То ли свыкся отец, то ли и впрямь нужны ему были эти жесткие, неумолимые, жадные руки, которые оплели, опутали его, но не душили, не мешали вверх, зато вниз не пускали, и не давали расслабнуть, размагнититься.

От природы отец был мягок и добр. Он и сейчас не проедет мимо пешехода, не посадив его в машину. Охотно откликается на любой зов соседей о помощи. Любит собак и детей. Каждый пустующий закуток на даче засадил цветами. Иногда в нем вдруг словно прорвется что-то, и брызнет оттуда манящий задор и молодеческая удаль. И он запоет так душевно и выразительно, что многожды слышимая песня вдруг как бы повернется иной, неведомой прежде, прекрасной своей стороной. А как искристо и беззлобно шутит он, понимает и ценит чужую шутку. Иногда, разойдясь, под горячую руку он вдруг начнет ломать и ворочать наотмашь, без оглядки и, запрокинув голову, закусив удила, летит напрямки, нимало не заботясь, что́ там ждет его через десять скачков — пропасть или стена. Но тут-то его непременно перехватывает мать, по-первобытному зоркая и чуткая. Она сразу кидается наперерез отцу. Один без другого они были бы ничто…

Вот так, совершенно неожиданно, Ася отыскала ответ на казавшийся безответным вопрос. «Неужели такой и должна быть вторая половина? Противовес, а не единство…»

От раздумий Асю отвлек Тимур. Мальчик поперхнулся, закашлялся. Она стерла с подбородка сына ягодный сок, поднялась.

— Мы пойдем.

— Чего заторопилась? Посиди, — просительно и как-то тоскливо проговорил Лев Иванович. — Расскажи еще чего-нибудь. Это впрямь интересно. Я не видывал подобного. Только по книгам да в кино. Скинуть бы десятка два, ей-богу, рванул бы на сибирскую нефть. Продубился, подусох на морозе, с потом выгнал всю дрянь из тела и души. Своими руками раскромсал, разворотил, вздыбил. И на месте топи таежной поднял город и промысел, протянул трубы, дороги, провода. Связал с миром, включил в оборот — крутись! Набирай темпы! Гони земную кровушку людям…

Все явственней проступала боль в его голосе, и тот тоньшел, как звук натягиваемой струны, и все напрягался, напрягался — вот-вот лопнет. И если б в этот миг мать посмела оборвать его, отец либо заплакал, либо ударил ее — в этом Ася не сомневалась. Но мать молчала до тех пор, пока отец не задохнулся. Вгляделась в пылающее лицо мужа, и в ней что-то дрогнуло, и необычным, певучим, нежным голосом она сказала негромко:

— Полно, Лева, по молодости тосковать. Ты у меня и сейчас орел, иному молодому два очка вперед дашь…

В ее словах не слышалось фальши, похоже, она верила сказанному и гордилась мужем.

«Попробуй разбери». Ася чмокнула обоих «одуванчиков» и ушла, унося в себе все ту же неразрешимую загадку.

Гурий написал первым. Гневался и страдал, угрожал и молил. Каждая строка сочилась болью и любовью. Потом он прислал перевод, сразу пятьсот рублей. На переводном бланке четыре слова: «Жду. Люблю. Целую. Гурий». И она любила. И она ждала. Целовала его, ласкала во сне, млея от желанной близости с возлюбленным, торопя тот сладостный миг, и, когда каждой клеточкой своего существа чувствовала его приближение и, отрешенно вздохнув, вся распахивалась, непременно наступало пробуждение. Неудовлетворенная, разбитая, злая, она долго не могла заснуть после, думая все об одном — как дальше?