Константин Лагунов - Больно берег крут

Недобрым и нежеланным было это «нечто», но Ася не противилась его разрастанию, напротив, поторапливала, подгоняла с необъяснимым, болезненно мстительным злорадством. Горе и муку таил в себе зловредный зародыш, но Ася и пальцем не шевельнула, чтоб его вытравить: надеялась, что боль очистит, возродит, поможет начать жизнь сызнова, поведя отсчет времени с той минуты, когда вскрыла конверт нежданного авиаписьма из Турмагана. Она помнила это послание наизусть.

«Глубокоуважаемая Ася Львовна! Простите за вторжение в Вашу личную жизнь, но обстоятельства сложились так, что нужно немедленно действовать. Решительно и смело! Иначе Вы потеряете мужа, а он сгубит себя, свою карьеру и семью.

Поверьте, я не ханжа. Понимаю, сколь тяжело мужчине соблюсти непорочность в таком месте, как Турмаган. И не осудила бы, и Вам не просигналила, если б супруг Ваш закрутил любовь… Но он не „закрутил“, а стал в открытую жить с женой бурового мастера Сабитова. Сабитов — ревнивец похлеще Отелло. И сын у них пятилетний. Сабитов воротится из отпуска и учинит жуткий публичный скандал, а Бакутину и его любовнице все равно… Понимаете? Немедленно приезжайте!»

Вот и выплыла доселе неведомая ей причина дурного настроения, которое все сильней и сильней одолевало ее в последнее время. Тяготило, угнетало, злило. Нерастраченные заряды зла копились и копились в ней, и у нее даже колени кусались. Все нервировало, она искрила и вспыхивала по любому пустяку. Уже до этого письма Ася предчувствовала, что ее последняя козырная бита. Самая крупная и рискованная ставка — проиграна. Теперь оставалось признать: Гурий неуправляем и больше не принадлежит ей. Проклятый Турмаган забрал сперва его разум, потом душу, а теперь и тело. К тому катилось с изначала: надо было попятиться, уступить, а она… Писала редко и небрежно, разозлясь, оговаривала Гурия перед Тимуром, а совсем недавно стала подыскивать работу в Омске. Понимала вопиющую нелепость своих поступков, но остановиться не могла: уязвленное самолюбие жаждало отмщенья, и, подвернись в это время мало-мальски достойный поклонник, она, наверное, стала бы его любовницей. И вдруг это письмо.

Оно оглушило, опрокинуло, приплюснуло. Ей и в голову не пришло, что анонимка могла быть наветом.

— Негодяй! Негодяй! — выкрикивала Ася, мечась по комнате, запинаясь за ковер, натыкаясь на кресла.

Она то бросалась к телефону, то срывала с вешалки шубу, а то, подсев к столу, выхватывала из подставки ручку. Вконец обессилев, позвонила отцу:

— Приезжай, у меня беда.

«Одуванчики» примчались вместе.

— А я что говорила! — торжествующе воскликнула мать, прочтя письмо. — Упреждала тебя. Остерегала. Так нет. Вот и доигралась, девка, с огнем. Какого мужика потеряла. Сына осиротила…

— Кхм! — нарочито громко кашлянул отец, прерывая все распаляющуюся и распаляющуюся жену. — Кхм-кхм! — прижег трубку, попыхтел ею, напустив целое облако густого, ароматного дыму. — Пока ничего неизвестно. Может, клевета. Какая-нибудь попыталась закрючить, не получилось — вот и напакостила.

— Без корешка нет ростка, — назидательно выговорила мать чужую мудрость. — Может, и есть тут в чем-то перебор. Не без этого. Но корешок-то истинный. Да в его положении по-другому-то и быть не могло. Сама посуди…

И мать пустилась в пространные рассуждения, подкрепляя свои жизненные формулы бесчисленными примерами и ссылками на чужой опыт. Это и подобное Ася уже не однажды слышала из тех же уст, и теперь громогласное непререкаемое суесловие вызвало в молодой женщине глухое раздражение. Верно угадав настроение дочери, Лев Иванович поспешил осадить жену:

— Уймись! Не за тем пригласила нас. Хватит нравоучений. Надо что-то решать. И немедленно.

— Вот и решай, умник, — взвилась мать. — Привык руководить да покрикивать. Ска-а-жи-ите, ваше благородие…

И, с ходу перенеся огонь на мужа, понесла такую несуразицу, да чем дальше, тем грубей и злей, что Лев Иванович мгновенно умолк, втиснулся в свою раковину и стал с выделанной заинтересованностью и увлечением прочищать трубку, как бы вовсе и не слыша грозовых раскатов. Мать взъярилась еще пуще и затрубила медноголосо и яро:

— Чего зенки-то спрятал? Ах! Они разгневались! Задумались! Тр-рубочку продувают… — Ловко выхватила трубку из руки мужа, сунула мундштук в рот, закашлялась.

— Дура, — негромко и незлобно, оттого очень обидно сказал, побагровев, Лев Иванович.

Ася вдруг заплакала. Бывало, и наедине-то плакала раз в год, а теперь прорвало, и женщина, содрогаясь от рыданий, залилась слезами.

«Одуванчики» кинулись утешать в два голоса, отпаивали водой и валериановкой и вынесли единогласный приговор: немедленно в Турмаган, с Тимуром и насовсем.

Горькой, душной и угарной оказалась для Аси новогодняя ночь. Как ни уговаривали ее родители, не поехала к ним. Ровно в полночь откупорила бутылку шампанского, налила искристой, пенистой жидкости в высокий хрустальный фужер и одним духом его опорожнила. Разлилось по телу благостное тепло, затуманилась, отяжелела голова, и женщина затосковала по сильным и нежным мужским рукам. Чтоб обняли крепко-накрепко — дух не перевести, чтобы гладили и ласкали и делали все иное, что властны делать мужские руки с женщиной. Она чувствовала на спине, на груди, на бедре шершавые, пропахшие табаком ладони, жесткие пальцы причиняли ей легкую, сладкую боль. А перед закрытыми глазами маячило лицо Гурия, каким было оно тогда, в тот ранний рассветный час его нежданного приезда. Как дурманяще сладко пахло тогда от него табаком и бензином. «Люди сами зажигают и гасят праздники», — сказал он. Правду сказал. Полгода прошло с тех пор, шесть долгих, блеклых, пустых месяцев. Шесть золотых, неповторимых месяцев жизни украла она у себя и у… Нет. Он оказался умней, хитрей. Превратив ее в соломенную вдову, сам брал от жизни то, что хотел… Эта мысль высекла искру гнева, от нее враз занялось такое пламя неприязни, что мигом испепелило недавние желания и мечты.

Первый день нового года они с Тимуром встретили в самолете. Потом была еще одна бессонная, холодная ночь в Туровском аэровокзале, подле которого уже маячил железный скелет нового здания. И еще два тягостных часа в тряской гулкой утробе АН-24. Два часа мучительной душевной пытки. То ее подминало раскаяние, она кляла себя за малодушие и рабскую покорность, а то наплывало вдруг запоздалое прозренье и ей не терпелось как можно скорее замолить обиды и раны, нанесенные любимому, но уже через миг накатывала волна острой ревности, ослепляла, бесила и хотелось только одного — отмщенья. За два нестерпимо долгих часа полета она и погоняла в мыслях, и притормаживала самолет, не раз воротилась домой, не раз побывала в треклятом Турмагане. Порой казалось, что самолет завис в прозрачной синеве, замер над бездной, и, чтобы отделаться от этого противного ощущения, она высматривала на далекой, но видимой земле какой-нибудь предмет, цеплялась за него взглядом и радовалась, видя, как тот двигается к хвосту самолета.