Константин Лагунов - Больно берег крут

Сперва она не хотела извещать мужа: уж больно притягивала мстительная мысль нежданно-негаданно ястребом с неба пасть на грешную голову — накрыть, уличить пригвоздить и уничтожить. Но тут же срабатывал инстинкт самосохранения: а потом? На этом «а потом?» Ася неизменно спотыкалась и мстительная задумка сразу оборачивалась против нее самой. Больней и тяжелей всего придется именно ей. Она окажется покинутой, обманутой и осмеянной. Своими руками сотворить себе подобное мог только круглый идиот. Она не была идиоткой и отправила телеграмму: «Буду второго Тимуром. Встречай. Целую. Ася».

Гурий встретил. Холодно, торопливо поцеловал, подхватил на руки Тимура, взял чемоданы и заспешил к машине. Еще спускаясь по трапу, она наткнулась взглядом на его взгляд и поняла: анонимка не солгала. Таким потерянным, жалким и чужим Ася никогда не видела Гурия. Неприязнь, злоба, жалость, обида — все смешалось в ней, захлестнуло, смутило, спутало. Почувствовав слезы на глазах, заторопилась неприметно стереть их, чтоб не увидел, не подумал… Всю угарную, исковерканную новогоднюю ночь она ковала карающий, разящий меч возмездия, целые сутки закаляла и точила его, а увидя Гурия, качнулась от боли, негромко жалобно ойкнула, и выпал меч, распался на куски, и она без сожаления наступила на сверкающие обломки.

«Это правда?» — хотела она спросить в ответ на его «С приездом», но даже взглядом не спросила. И после, не раз, когда снова подкатывало это желание, а вопрос уже повисал на кончике языка, Ася крепко стискивала зубы и опускала глаза — боялась. Что делать, если Гурий ответит «да». А он именно так и ответит: не умеет, не станет изворачиваться и лгать — не таков. Да и ложь из его уст была бы в тысячу раз больней и противней самой горькой правды. Что же тогда? Повернуться и уехать? Унизить себя ревностью? Отмолчаться, прикинувшись железобетонной?..

В первый же день соседка по лестничной площадке, как бы между прочим, доложила, что в квартире напротив живет буровой мастер Сабитов, который сейчас на курорте, а дома — жена с сыном. Доложила и замерла, глядя на Асю глазами провидца. «Надо будет познакомиться», — как можно беспечней прошелестела Ася пергаментными губами, еле удерживая на лице маску приятной заинтересованности. «Она вчера уехала, — с деланным безразличием сообщила соседка. — Собралась вдруг и вместе с сыном. Никто не знает, куда и насколько. Судя по двум чемоданам — надолго». И опять пытала и мучила Асю взглядом, ломилась к ней в душу, тянулась к самому заветному. «Со стороны все кажется неожиданным… Рада, что познакомились…» — прохрустели пересохшие губы, и Ася показала спину. И когда Гурий сообщил, что скоро переедут в новую трехкомнатную квартиру, Ася сразу поняла причину скоропалительного переезда.

Первые дни в Турмагане были черными, тягостными, удушливыми. И все оттого, что она любила. Неистово, самозабвенно и жадно. Это чувство жило в ней и прежде, но было ровным, покойным, домашним. Гурий был ее собственностью, достоянием, трофеем. Принадлежал ей и любил ее. Оскорбленный, уязвленный собственник не хотел, не мог упустить свое, и, ускользая, оно становилось в сто крат дороже и милей. И ради того чтобы удержать, сохранить, Ася была готова на все…

Звонок из диспетчерской о срочном выезде Гурия на какую-то трубу встревожил Асю: «Мог бы заехать. Почему не позвонил сам?» Гурий не вернулся к ночи, а тут еще разыгралась метель, и Ася совсем расстроилась. Раньше обычного уложив Тимура в постель, уселась, не зажигая лампы, подле горящего электрокамина. От воя метели стыло и замирало сердце. Порой Асе казалось, что оконные стекла, не выдержав ветрового напора, разлетятся хрусткими осколками, дикий ветрина ворвется в комнату, опрокинет, перевернет, заметет снегом. Ася придвинулась ближе к струящему тепло камину, закуталась в плед, не то задремала, не то задумалась и вдруг увидела женский силуэт в сером. Тот неслышно проплыл мимо, невесомо опустился в кресло по ту сторону стола. Очертания фигуры в сером, посадка головы, жесты — все было странно знакомо и привычно Асе. Уперев локти в стол, незнакомка в сером сцепила пальцы рук и, положив на них подбородок, спросила тихо:

— Звала?

— Да… То есть…

— Ты же не веришь…

— Не верила, — поправила Ася, силясь одолеть хрипотцу и дрожь в голосе.

— Зачем?

— Мое счастье…

— Всем подавай счастье, и каждому — свое: деньги, женщин, карьеру. И твое — многолико…

— Теперь — нет.

— Пока не в руках.

— М-м… Может быть.

— Жизнь — охота, счастье — выстрел в цель.

— Верни Гурия.

— Вернуть прошлое? Смеешься?

— Ты можешь! — уязвленно выкрикнула Ася. — Все. Даже смерти заступить дорогу…

— Но не любви.

— Так ты… По-твоему… Стой же! Слышишь? Ответь…

Приподняла Ася затуманенную дремой голову, тревожно огляделась, подошла к креслу, где сидела та, в сером, включила люстру. От яркого света стало покойней, и метель за окном поутихла. Поворотясь лицом к тому креслу, Ася зло и жестко проговорила:

— Нет, голубушка. Нет! Ошибаешься. Как-нибудь без тебя.

А сама подумала: «Воротится Гурий — все выскажу. Выплеснется — полегчает. Переболеем. Выстоим. И уж больше ни на шаг…»

И разом — беды с плеч.

И мир заискрился радугами.

И солнце занялось за метельным окном.

И солнце полыхнуло в ней.

И снова молодая, красивая, гордая женщина легко и уверенно шла по жизни. Глянув на нее — вот такую — никто не усомнится: дойдет, возьмет, победит. Да и сама она в этом не сомневалась…

Эти восемь киплинговских строк прилипли к Таниной памяти, и она то повторяла их про себя, то бормотала вполголоса, как молитву. Что-то в них притягивало душу. Порой в них слышался безнадежный зов о помощи, порой — безответная мольба о пощаде и почти всегда — безысходная тоска. Щемящая боль оплетала сердце, выжимала слезы, и, смежив веки или накрыв ладонью глаза, Таня снова и снова, как заклинание, выговаривала неотвязные строки о Томплинсоне. «Так и у меня, так и у меня. Впереди ли, позади ли. Погасла… В полынье. Навсегда…»

Жизнь как бы проносилась мимо нее, не задевая, не тревожа, не зовя. Какой сегодня день, число, ветер голосит в трубе иль первозданная тишь стынет? — ей все равно. С механическим равнодушием Таня жевала, двигалась, говорила, не угадывая чужого настроения, не улавливая чувственной основы чужих слов и поступков. И не будь подле Даши с Люсей, неизвестно, жила ли бы Таня: так манила ее та черная полынья, что стала бездонной могилой Ивана Василенко.