Константин Лагунов - Больно берег крут

«Больше ни-ни», — сказал он себе наутро. Сберечь, сохранить завоеванное — вот главное. Никаких скоропалительных обещаний. Никаких схваток и хождений по канату над пропастью. Пусть другие донкихотствуют, прошибают лбом стену… Можно и нервишки сберечь, и в борцах числиться. Слава богу, жизнь научила. И едва утвердился в этой мысли… пожалуйста, — шизик Крамор приволок какую-то фантастическую историю о бедной Лизе XX века. Еще не дослушав краморовский рассказ, Ивась уже воспротивился, и разум, и чувства, и воля — все в нем встопорщилось, напряглось, чтобы противостоять, противоборствовать коварному замыслу Крамора. Но высказать напрямки что-нибудь вроде «не мое дело» Ивась не хотел: Крамор хоть и забулдыга, а язык подвешен хорошо, раззвонит, разнесет по городу, чего доброго, до Клары докатится. Надо было так отбиться, чтобы престиж не уронить и не дать повода к недовольству. Над этим и думал Ивась, слушая художника, а тот, глядя в нахмуренное лицо редактора, полагал, что зацепил его за живое, и, выговорившись, наконец замер в почтительном выжидании. Ивась раздумчиво потер лоб, похмыкал многозначительно, покашлял и, наконец, заинтересованно спросил:

— Сможете ли вы подтвердить достоверность сказанного?

— Ну, видите ли…

— Чего подтверждать, — вмешалась Таня. — Люся же здесь.

— Вы мне не верите? — в Люсиных глазах слезы.

— Я-то верю, — Ивась поморщился, поудобней разместился в кресле. — Но ведь вы хотите, чтобы вам и другие поверили. Так? Вот я и спрашиваю: чем можете подтвердить? Молчание — не лучший аргумент в данной ситуации…

— Вы верите нам — это главное. С вашим именем и общественным положением нетрудно втянуть в это дело карающие органы, — выпалил Крамор.

— Допустим, — Ивась успокоился. Он нащупал уязвимое место в позиции Крамора и этих экзальтированных девчонок. Сейчас он, не грубя, не обижая, сделает им от ворот поворот. — Допустим. Но речь-то, насколько я понимаю, идет о преступлении. Тут и злоупотребление служебным положением, и афера, и шантаж, и даже насилие. Причем все это инкриминируется руководящему работнику. И чтобы всерьез вмешаться карающим органам, нужны факты, не эмоции. Вот вы, — навел палец на пришибленную Люсю. — Вы уверены, что те женщины, которые… ну, словом, которых якобы принудил Ершов к… гхм… гхм… подтвердят это на следствии?

— Н-нет, — убито выговорила Люся. — Он — не дурак. Кого задарил, кого запугал. А есть и такие, что сами…

— Видите? — возликовал Ивась. — Стало быть, найдутся и такие, что опровергнут ваши показания да еще и обмажут вас грязью. — Он вольготно развалился в кресле, закинул ногу на ногу, машинально выдернул из кармана пилочку для ногтей и, поигрывая ею, упиваясь собственной мудростью и любуясь собой, прокурорским тоном продолжал допрос: — Теперь ответьте, сможете ли вы опровергнуть подлинность акта о вашей недостаче?

— Нет, — еле слышно промямлила Люся.

— А свидетели тому, как Ершов шантажировал вас этим актом, есть?

— Откуда, — жалобно пискнула Таня.

— Так что же вы хотите, товарищи? — милостиво укорил всех разом Ивась. — Ни доказательств. Ни свидетелей. На чем же держится возведенное вами чудовищное обвинение? Разве вы…

— Не надо, — Крамор вскинул руки, словно в плен сдавался. — Умоляю вас — ни слова. Извините за беспокойство. Мы от вас одного хотели, чтоб поверили и помогли… Молчите. Пожалуйста. Иначе я сорвусь и наговорю такого… Мне казалось, вы много пережили. Страдали и мучились. От мягкости душевной, от неумения подличать. Тогда в вагончике — помните? У вас были такие глаза… Нет-нет! Это не игра. Я видел. Кто сам страдал, тот сердцем чует чужую беду. Ни актов, ни свидетелей. И верит сердцем… Слышите? В правду. В добро. В справедливость. А вы… Пошли, девочки… Вон! Бегом!..

Хлопнула дверь. Гулко прогудели в пустом коридоре дробные шаги, стукнула входная дверь, и тишина опрокинулась на Ивася. Та самая тишина, какую желал, благословлял и лелеял.

«Отделался… Отцепились… Фух…»

Но тишина отчего-то густела, тяжелела, все чувствительней давя на голову, стискивая грудь. Болезненно запульсировала кровь в затылке, каждый толчок — словно удар крохотного остроносого молоточка. Тук-тук… тук-тук… тук-тук… долбил и долбил невидимый железный клювик. И все в одну точку. И все больней и больней. «Да что же это я?» — возмутился, разгневался Ивась на себя и попытался было стряхнуть болезненное оцепенение, вдохнуть полной грудью. «Встать, распахнуть окно… выдует и боль и… стыд». Он и прежде не раз отступал, но делал это неосознанно, помимо желания, поперек разума. Сегодня сподличал сознательно и обдуманно. И кого предал? Мятущегося по жизни Остапа Крамора и неоперившихся, но уже опаленных бедой девчонок? Вдруг представил на месте Люси свою Вальку. Нежную, хрупкую, красивую дочку. Наивную и доверчивую. Будто паучьи лапы, прикипели к ней похотливые, железные руки Жеребчика. Вырвись-ка! Отбейся!..

Зажмурился Ивась. Содрогнулся.

От омерзения к себе…

Север…

Прокляни его, отрекись, беги прочь, в благословенные просторы солнечных степей иль под райскую сень пальмовых рощ, блаженствуй и ликуй — раскованный, освобожденный, неподвластный, — но знай: скоро, очень скоро тебя подсечет, заарканит и начнет душить неуемная тоска по комариной болотной глухомани, по непоседливому неуюту балков и палаток, по короткой, жестковатой, но нелицемерной и крепкой мужской дружбе, по неразведенному спирту и сырой рыбе, по лихорадочно напряженным, беспощадным будням, очень схожим с буднями войны, и еще по многому — большому и вовсе мизерному, что вобрало в себя магическое слово — СЕВЕР.

Высказав все это, министерский друг Румарчука надолго умолк. Вертел в руке порожнюю хрустальную рюмку, смотрел на догорающий камин и молчал.

Молчал и Румарчук, хотя и не согласен был с другом. «Север, Юг… Голубые льды айсбергов. Знойная россыпь барханов… Влюбленность. Привязанность… Сентиментально-книжная чешуя, — вяло думал Румарчук, — все это верная примета преждевременного старения: чувства обмякли, одрябли, до срока изношенные тормоза и ограничители не держат, и… струятся слезы, млеет сердце…» Но не высказал это старому другу, не возразил ему. Зачем? Пусть пофилософствует, покрасуется, полюбуется собой, блеснет глубиной мысли и тонкостью чувств. Не часто выпадает ему такая возможность. В нынешний век да еще в столь высоком кресле не до отвлеченных разглагольствований: на неотложные дела едва-едва сил хватает, а надо еще конъюнктуру учитывать… Румарчук ничего худого не желал своему другу — старому, проверенному, надежному. Не без его помощи повенчали Румарчука на трон нефтяного короля Сибири, и он всегда был в курсе настроений и задумок министерского руководства.