Н. Денисов - Арктический экзамен

Еланка выглядела оживленней и веселей. Грохотала на столбе возле почты кастрюля громкоговорителя, пролетел колесный тракторишко с прицепом, груженный перегноем, — торопился, видать, к полю, на будущую кукурузную плантацию. Вешали возле клуба фанерную афишу, а Чемакин, придержав коня, пригляделся. Шло «Чрезвычайное происшествие» — фильм, который он смотрел еще дома, и подумал, что неплохо бы бригаде дать отдых, отправить ее на вечер сюда, пусть культурно развлекутся.

В Совете, над которым расправлялся свежий флаг, он управился скоро. Моложавая женщина-секретарь полистала паспорта, внесла фамилии в списки, выдала прикрепительные талоны.

Он еще собирался завернуть в узкий проулок между огородами, что вел к озеру, мерцающему отблесками вспыхнувших на низком солнце сугробов, но, спускаясь с крутого крылечка бывшего кулацкого дома, приметил вороную бригадную кобылку. По улице во весь дух гнали Лохмач с Анатолием. Чемакин напряженно замер, молниеносно соображая, что же могло приключиться в бригаде, коль звеньевой прискакал за ним следом, и, хлопая калиткой, выбежал за ограду.

— Стойте!

Лохмач, прежде чем осадить кобылку, ожег вдоль спины чью-то истеричную собачонку и, не выпуская из рук кнута, выпрыгнул навстречу.

— Худо дело, бригадир… Председатель на месте?

— Да объясни толком, что случилось?

— Обожди, бригадир… Пошли до председателя. — Полушубок у Лохмача, как всегда, нараспашку, космы из-под шапки, как солома из худого мешка, торчат. — Пошли… Перины распорю, пух из подушек вытрясу, а найду гадов, в рот им дышло!

Толя тоже возбужден, мнет рукавички, но сдерживает свой пыл.

— Невод ночью изрубили, — проговорил он. — Следы вроде как сюда вели. Мы уж там всю Нефедовку перелопатили. Мордовороты!..

— Вот это «Чрезвычайное происшествие»! — едва не присел Чемакин. — Кто изрубил? — но тут же понял несуразность своего вопроса. — Невод! Сильно порушили?

— Местах в пяти рассекли…

— Действовать надо, что мы остолбенели? Ну что мы остолбенели? — не может успокоиться Лохмач, нервно стуча черенком кнута по голенищу бродня.

Перепугав до смерти секретаршу, Лохмач увлек за собой бригадира и Толю, ввалились в помещение, смахнув морозным ветром ворох бумажек со стола, заскрипели рассохшимися половицами, заглядывали в комнаты, словно еще раз пытаясь удостовериться, что власть в лице председателя и участкового милиционера действительно уехала по важным предвыборным делам в дальнее отделение совхоза.

Потом опять погнали по улице. Чемакин никак не мог забрать инициативу в свои руки, понукал только свою лошадь, стараясь не отстать. Остановили пожилого охотника с лыжами на плече.

— Откуда топаешь? — накинулся Сашка Лохмач. Толя, как бы подстраховывая, забежал сзади. Но охотник не напугался, хмуро поднес к Сашкиному носу заскорузлый кулак, и Чемакин, натягивая вожжи, прикрикнул:

— Ну-ка, вы, обормоты! Отстаньте от человека!

Обормоты отстали. И охотник, не оглядываясь, затопал дальше по улице, наверно, устал — возвращался из лесу, спозаранку насторожив ловушки.

Но надо было что-то делать все же: носиться по улице чужого села на диких конях, от которых шарахались бабы, с удивлением оглядывая странное снаряжение Толи, который как был на озере в гусе, так и пал в розвальни, когда Лохмач помчал за бригадиром.

Надо было что-то решать, и Чемакин дал команду ворочаться в Нефедовку.

— Заверну на пару ласковых к моей дорогуше, — не послушался Лохмач и раскрутил над головой вожжи. У ворот кряжистого крестового дома, крытого позеленевшим от старости тесом, бросил вожжи на руки Толе, пнул ногой калитку, она распахнулась во всю ширь, нырнул в сени. Двое, принужденные ждать, топтались молчаливо у заплота, от нечего делать проверяли упряжь.

Наконец Лохмач вылетел из сеней, недовольно бубня под нос, вслед ему нарисовалось в окне морщинистое лицо старушки.

— Ну и как? — брякнул из-под гуся Толя.

— Нет дорогуши дома, А старушек я не обижаю…

Обратную дорогу Сашка Лохмач помалкивает. Задумался. Сник. Не узнать Лохмача. Не говорит и Толя, привязав вожжи к передку розвальней. И кобылка сама трусит за санями Чемакина.

А Сашка Лохмач терзает себе душу. В первый раз, может, терзает: легко привык относиться ко всем невзгодам. Как сказать, может, и напрасно изводит себя, да тут уж ничего не поделать, потому что склонен он сегодня часть вины на себя взять за свою трепологию перед еланской подругой. Ладно бы перед одной подругой, а то в доме насобиралось тогда народу разного — с пекарни женщины, где подруга заведует, мужчины соседские, старикана с развесистой бородой прибило на вечеринку. Сашка трепался полвечера, как он с геологами блудил по тайге, нефть искал, да какую хорошую зарплату получал. Намолол черте знает о чем — про быль и небылицы, перескакивал с пятое на десятое. Оттого, наверное, и не соглашались верить ему посидельщики. Ну тогда он начал хвалиться рыбацкой бригадой, как загребают на Белом тоннами. А когда загребут сколько положено, в Еланку перемахнут, тут, мол, надо тоже шмон навести. Дед почесал еще в бороде, собираясь вроде возразить, но так и проглотил слова, угощаясь Лохмачовой «беломориной».

Вот и думает Сашка сейчас, вот и терзает душу: с перепугу-то, наверное, и решились еланские на такое! Потянуло же ляпнуть не подумавши. Ведь ни Чемакин, ни башлык дядя Коля не заикались о еланском озере. Наоборот, как ни хотелось Чемакину кидать людей в другую глухомань, а напоминал — недолгие, мол, гости в Нефедовке!

Терзается Лохмач, откинувшись на спину, долго смотрит в холодную глубь неба.

— Постой, — встрепенулся он.

— Стою, хоть дой. Что тебя дергает? — нехотя откликнулся Толя.

— Может, специально след запутали, а?

Толя опять подумал, что нельзя сегодня выпускать Лохмача из рук — наломает дров сгоряча, оттого и пал к нему утром в розвальни.

Лошади вынесли на крутой косогор, с которого открылась обширная даль синеватой тайги — со всеми провалами и взгорками: то с густыми островками кедрача, то словно разбегающимися в одиночку, да так и застрявшими среди болот голыми сосенками, где и снегу не за что зацепиться — так неказисты и чахлы собой.

С косогора — минуты езды до Нефедовки, но все равно, будь у рыбаков другой настрой в душе, непременно бы придержали коней, засмотрелись бы, удивляясь простору, на который взглянув хоть на миг, нельзя не задохнуться от нахлынувших чувств, от синевы и раздолья заснеженной родной земли, что присудила им вдоволь всего, что отпущено человеку на этом свете.

А Нефедовка, украшенная батраковскими предвыборными портретами, как ни в чем не бывало встретила брехом собак, редкими, угасающими к полудню струйками дыма над трубами да еще пытливыми взорами из-за оконных занавесок. Как водится во всякой деревне, хозяевам надо обязательно удостовериться: что там за человек проезжает по улице?