И. Ермаков - Володя-Солнышко

Откашлявшись («как индюк, грудью булькаю»), Устин Филиппович вытирает слезы, обиходит усы и, увидев блокнот на моем колене, степенно выпытывает:

– Вы к нам по службе?

– По службе, Устин Филиппович.

– А кака ваша служба?

– О Лёньке Кондрахине написать хочу. О пастушонке. Ну, а попутно живые свидетельства о гражданской войне послушать.

– И чего бы это о нем, о Лёньке, писать? – озадачился мой собеседник. – Сколь знал пастушат – все неписаны, нерисованы жили?

Услуга за услугу. Филиппович мне про копытко, я ему про пастушат.

Летом 1922 года проходил в Москве первый, самый, что ни есть, первый пионерский слет. Перед правительственной трибуной по Красной площади маршировали в коротеньких трусишках нынешние дедушки и бабушки, которые удивляют сегодня своих внучат ловкой сноровкой отдавать салюты и повязывать галстуки. С трибуны ребят приветствовали Надежда Константиновна Крупская и Михаил Иванович Калинин.

Пионерского «инвентаря» – горнов и барабанов – наша промышленность в то время еще не выпускала, и каждая делегация поэтому чем на выдумку хитра, с тем и на парад шла. У владимирских барабанщиков вместо барабанов были фанерные ящики. Да, да! С дном, с глухо заколоченной крышкой. Отчаянно и самозабвенно колотили в них палками красногрудые правнуки Ильи Муромца. Выступающий за барабанщиками оркестр тоже состоял в основном из «ударный инструментов». Кастрюли, сковородки, медные тазы, ложки. За «ударными» зудела более легкая музыка: гребенки, свистульки, жалейки, пискульки. Замыкали колонну два русоволосых мальчугана, вдохновенно наяривавших на пастушьих рожках пионерский марш:

И напомнили, знать, пастушата Михаилу Ивановичу Калинину его босоногое деревенское детство, молодых болотных журавликов, кукушку-хохотунью, чистые дождички. И загордился он заволновался, пионерский дедушка, зарадовался, вслушиваясь, как сзывает на Красную площадь детей всей земли былинный пастуший рожок.

– вещали рожки.

Прихоранивая под очками слезинки, велел Михаил Иванович дежурному красноармейцу доставить к нему пастушат.

– Слушаюсь! – сказал красноармеец и добросовестно похитил их с Красной площади.

До позднего самого вечера разыскивали владимирцы по Москве безвестно пропавших, проголосных своих скворушков, и только за полчаса до отхода поезда благополучно свиделись. На кремлевской машине пастушата приехали. В руках – дедушки Калинина подарки.

– И вот, будь вы на месте Михаила Ивановича, – обращаюсь я к Устину Филипповичу, – что бы вы подарили ребятам?

Заворочался мой солдат, запокрякивал.

– Поскоку... Поскоку музыканты оне, эти ребятишки... рожки, значит, понравились Михаилу Ивановичу... Тогда... прямой резон... по гармошке им! По трехрядке! Или, на худой конец, по балалайке.

– Нет и нет, Устин Филиппович. Кнуты подарил им Михаил Иванович. Где-то в Москве сумел... достал, разыскал. Ременные, длинные, свежим деготьком попахивают... С кнутами привез из Кремля пастушат!

– Под-ра-зу-ме-ва-ю-ю, – протянул Устин Филиппович. – Подразумева-а-аю теперь. Это как бы на пастушеский труд он их благословил. Как бы славу-почесть сословью ихному превознес.

– Ну, вот! А вы говорите, не стоит о Леньке писать!

– Это кто так сказал? – вскинул бороду старожитель. – Я так, извиняюсь, не говорил. Смело пишите! Славный парнишко. Самостоятельный! Такого переполоха в деревне наделал.

Заодно евоный отец вам копытко укажет, про Блюхерову фуражку расскажет. Вот и напишите. Ххе-хе... Приключенчецкой, говорю, парнишко, – повел свой неспешный рассказ Устин Филиппович Башкуров.

Шел месячник по молоку. Молочная страда. Неделями в такое время курсируют по области «газики» с высоким начальством на борту. В какие только потайные углы Тюменщины не забираются они. Вот так-то, по этой причине и наехало на одиннадцатилетнего пастушонка Леньку Кондрахина высокое областное начальство.

– Ты что же... один пасешь?

– Сейчас один. А вообще-то – с отцом.

– А где отец?

– На озеро ушел. Карасей трясет. У нас с ним семья большая.

Высокое начальство хотело вначале нахмуриться – теперь передумало. Уж больно смелый да независимый вид у пастушонка. Хоть и маловат для своих лет, зато коренаст. На улыбку не скуп. Своевольный черный чубик взрастает. Прямой безбоязненный взгляд. Прежде чем ответ дать – подумает. Себе на уме, знать, парнишка.

– И сколько вы сейчас надаиваете? – желая сразить Ленькину самоуверенность, спросило высокое начальство.

– За вчерашний день двенадцать с половиной было, за позавчерашний – двенадцать шестьсот, за позапозавчерашний...

Доложился, одним словом, как военный военному.

Начальство режимом пастьбы интересуется.

И тут не осрамился пастушок. И дойки, и водопои по минутам рассчитал.

– Ну, а вот клевера у тебя молоденькие рядом. Послеукосные, сочные, молокогонные! На клеверах пасешь? – подступает опять с ехидным вопросом высокое начальство.

– Ха! – догадливо усмехнулся пастушок. – Молокогонные! Обожраться же могут! Что я, глупый совсем? Вот когда морозом листок им обварит – тогда пожалуйста. Тогда хоть сутками паси.

– И давно ты отцу помогаешь?

– Как верхом сидеть научился, с тех пор и пасу. Мне трудодни пишут.

И вместо того чтобы рассердиться, нахмуриться, непорядок какой усмотреть, записало высокое начальство Ленькину фамилию в блокнотик, крепко пожало пастушонкову руку, «газик» помчался разыскивать другие стада.

А через недолгое время стало известно в Тобольском районе, известно стало в родной Ленькиной деревне, что вызван он., Ленька Кондрахин, на областной слет пастухов и доярок и называть его теперь следует делегатом от колхоза «Память Ленина».

Гладила мама белую рубашку, починял подношенные сапожишки старый Кондрахин. Починял, недоуменно подкрякивал, а Ленька бодрил перед маленьким зеркальцем отросший за каникулы чубчик. Делегат...

* * *

«Неграмотный сильно я. Потому и не вызывают», – целит свиной щетинкой в дырочку старый Кондрахин.

У старого Кондрахина два отчества. Если по отцу, то Андреевич он, если по дяде – Васильевич. Случилось это, когда лет шесть ему было.

Хлопотал парнишка возле железной печки. Картофельные пластинки поджаривал. Подрумянит с той и с другой стороны кругляшок и скорей его в рот. Вкусный, пахучий, хрустит. Вошли двое в длинных шинелях, с ружьями. У каждого на ремнях по две «бутылки» – гранаты такие были.

– Собирайся! – приказали Ленькиному дедушке.

Мать заплакала.

Дальше, как в нескончаемом кошмарном сне.

– Куда красных увел?!