Курт Воннегут - Фокус-покус

А Дэмон Стерн, унициклист, наоборот, отдал свою жизнь за живые существа. Это были даже не люди. Это были лошади. Причем не его лошади, а совершенно чужие.

Его жена с детьми успела уехать, и, как я слышал, они живут теперь у родственников, в Лакаванне. Хорошо, когда у людей есть родственники, к которым можно убежать.

Но Дэмон Стерн похоронен глубоко в земле, поблизости от того места, где он пал, – возле конюшни, куда достигает тень Мушкет-горы на закате.

Его жена, Ванда Джун, приезжала сюда после осады на грузовом пикапчике своего сводного брата. Она отдала целое состояние за бензин, чтобы хватило доехать от Лакаванны. Я ее спросил, чем она зарабатывает на жизнь, а она мне сказала, что они с Дэмоном спрятали кругленькую сумму в Иенах у себя в холодильнике, в коробке с надписью «Брюссельская капуста».

Дэмон разбудил ее среди ночи и велел садиться с детьми в «Фольксваген» и ехать в Рочестер, не включая фары. Он слышал взрыв на том берегу озера и видел безмолвную армию, идущую на приступ. Последнее, что он сделал для Ванды Джун, – сунул ей в руки коробку с надписью «Брюссельская капуста».

А сам Дэмон, не слушая возражений жены, остался, чтобы поднять тревогу. Он сказал, что подъедет позднее, его кто-нибудь подбросит на своей машине, а если понадобится, он может пробраться в Рочестер пешком по дорогам и тропинкам – здешние места он знал хорошо. Что было потом, не совсем понятно. Возможно, он позвонил в местную полицию, но там все погибли, так что спросить не у кого. Зато он перебудил почти всех по соседству.

Ближе всего к истине, видимо, предположение, что он услышал пальбу в конюшне и бросился туда, не подумав о последствиях. Борец за Свободу расстреливал лошадей из автомата для собственного удовольствия. Он стрелял не в голову, а в живот.

Дэмон, должно быть, попросил его прекратить, тогда Борец за Свободу срезал очередью и его.

Жена не стала забирать его тело. Она сказала, что ок провел здесь самые счастливые годы жизни, пусть здесь и останется. Она отыскала все 4 одноколесных велосипеда их семьи. Без труда. Солдаты по очереди пытались на них кататься. А до того овладеть этим искусством старались несколько беглых преступников – насколько я знаю, безуспешно.

Я спустился по Клинтон-стрит и пошел в Ратушу, чтобы обдумать неожиданный поворот в своей карьере – назначение меня Начальником тюрьмы.

Перед подъездом стоял «Роллс Ройс Корниш», с откидным верхом. Владелец такой машины имел достаточно Йен или Марок или другой стабильной валюты и мог купить вдоволь бензина, чтобы колесить по всей стране.

Я подумал, что это колесница какого-нибудь Таркингтоновского студента или родителя, приехавшего за вещичками, забытыми в спальном корпусе перед началом каникул – каникул, которым теперь, вероятно, не будет конца.

Солдат, который должен был дежурить в моей приемной, вернулся обратно. Он возвратился на свой пост, когда Генерал Флорио посоветовал ему не стоять столбом как будто у него кол в заднице, а тянуть колючую проволоку или ставить палатки. Он поджидал меня у подъезда и сообщил, что у нас посетитель. Я его спросил:

– Кто такой? А он сказал:

– Ваш сын, сэр.

Меня эта новость чуть с ног не сшибла.

– Юджин? – сказал я. Юджин младший сказал мне, что не желает меня видеть до конца жизни. Неплохой пожизненный приговор, а? Неужели он теперь разъезжает на «Роллс Ройсе»? Юджин?

– Нет, сэр, – сказал солдат. – Это не Юджин.

– Юджин – мой единственный сын, – заметил я. – Как он назвался?

– Он сказал мне, сэр, – отвечал солдат, – что он ваш сын Роб Рой.

Мне не нужно было других доказательств – в офисе меня действительно ждал мой родной сын. Роб Рой. «Роб» и «Рой» – и я вновь оказался на Филиппинских островах, после того, как нас вышибли из Вьетнама. Я был снова в постели с роскошной женщиной – корреспонденткой «Демойнского архивариуса», с губами, как диванные валики, и снова говорил ей, что, будь я истребителем, я был бы сплошь в маленьких человечках.

Я прикинул, сколько ему лет. Ему было 23, он был самым младшим из моих детей. Младшенький в семье.

Он сидел в приемной перед моим офисом. Когда я вошел, он встал. Он был одного роста со мной. Волосы у него были точно такого же цвета и фактуры, как мои. Он был небрит, и на подбородке у него пробивалась борода, такая же черная и густая, как у меня. У нас было 4 одинаковых зеленовато-янтарных глаза. У обоих были большие носы, как у моего отца. Он нервничал, но был очень вежлив. Он был одет в дорогой дорожный костюм. Если бы он был неспособен к обучению или просто туповат, то мог бы провести 4 счастливых года в Таркингтоне, особенно с такой тачкой.

У меня голова шла кругом. Я еще на лестнице снял плащ, так что генеральские звезды были на виду. Это все же не пустяк. Много ли мальчишек, у которых папа – Генерал?

– Чем могу служить? – спросил я.

– Не знаю, как начать, – сказал он.

– По-моему, ты уже начал, когда сказал часовому, что ты мой сын, – сказал я. – Может, это шутка?

– А вам кажется, что это шутка? – спросил он.

– Я никогда не говорил, что я Святой, особенно когда был молод и годами не видел дома, – сказал я. – Но я никогда не спал с женщиной, выдавая себя за другого. Меня ничего не стоило отыскать, если кому-нибудь этого сильно хотелось. Так что если я сделал внебрачного ребенка, для меня это – полная неожиданность. Я полагал, что мать, как только она поняла, что беременна, даст мне об этом знать.

– Я знаю 1 мать, которая этого не сделала, – сказал он.

Не успел я ответить, как он выложил одним духом то, что, видимо, отрепетировал дорогой:

– Я здесь не задержусь, – сказал он. – Не успеешь оглянуться, как меня уже не будет. Я еду в Италию, и никогда в жизни не хочу больше видеть эту страну, а особенно Дюбек.

Как оказалось, он прошел через пытку, которая длилась гораздо, гораздо дольше, чем осада Сципиона, и, пожалуй, он пережил ее тяжелее, чем я – Вьетнам. Его судили за растление малолетних в Дюбеке, Айова, где он создал на свои средства и возглавил бесплатный Центр Заботы о Детях.

Он не был женат, что в глазах большинства членов суда было порочащим признаком, как и участие во Вьетнамской войне.

– Я вырос в Дюбеке, – как он мне немного позже расскажет, – и все деньги, которые я унаследовал, были сделаны в Дюбеке.

Состояние было сделано на расфасовке и упаковке мяса.

– Я хотел что-то сделать для Дюбека в свою очередь. У нас такое множество родителей-одиночек, которые растят детей на жалкие гроши, так много семей, где и муж, и жена работают, чтобы хоть как-то накормить и одеть детей, что я подумал – больше всего Дюбеку нужен хороший центр заботы о детях, который ничего им не будет стоить.